Николай Свечин - Пуля с Кавказа
Так вот. Я перешёл ручей и заскочил в берёзовую рощу. Там, на вершине, была даже берёзовая роща, что большая редкость на Кавказе… Встал, смотрю и ничего не вижу. Только треск стоит вокруг, звенят шашки и штыки, грохают выстрелы, люди стонут. А самого боя не разглядеть. Вдруг рёв чисто звериный, и на меня набрасывается из куста огромный мюрид. Борода красная, крашеная хной, видом страшный-страшный! Сабля у него в руке, а по клинку её стекает кровь. Такая алая… Я, не целясь, и выстрелил. В упор. Куда попал, не понял сначала. Только мюрид рухнул тут же мне под ноги. Ткнулся папахом в сапоги, будто хочет их облизать. И рука с шашкой медленно так отводится назад для удара… Я ему сверху в левую лопатку – знаете, как кабанов бьют? – и добавил. И рука остановилась. Подбежал тут солдатик, Никодимов фамилия, перевернул это чудище, снял с него отделанный серебром кинжал, молча протянул мне и умчался дальше, к аулу. А я почувствовал, как силы меня покидают. Убрал револьвер, взял кинжал в здоровую руку и пошёл обратно к стене. Вот он.
Артилевский отстегнул оружие с пояса и протянул его Лыкову.
– Оказался настоящий «базалай». С тех пор с ним и не расстаюсь.
Да, подумал Алексей, вот и происхождение выяснилось; а я поторопился плохо подумать…
– Дорогая вещь, – сказал он, возвращая кинжал войсковому старшине.
– Дорога память. Память о том времени, когда ты был молод… Так вот, об артиллеристах. Вернулся я к горской позиции и вижу: два десятка солдат, из которых большинство, как и я, ранены, пинают возле пушки человека. А тот катается по земле и бранится. По-русски. Оказалось, артиллерист, наш дезертир. До последнего стрелял, не убегал, сволочь! Солдаты, понятное дело, разъярились. Войне конец, а этот… Ну, и зажгли его.
– Зажгли?
– Да. Ещё живого. Подпалил на нём одежду. Он вскочил, бегает, а они встали кольцом и из круга его не выпускают, толкают вовнутрь. Дезертир кричит, мечется, а мои ширванцы только прикладами его угощают…
– Пощады не просил?
– Потом уже, перед тем, как помирать. Сказал: братцы, добейте, мочи нет терпеть.
– А солдаты?
– Смеются. Говорят: привыкай, собака, тебе теперь в геенне каждый день эдак-то будет. Минут двадцать он горел, и сознание не терял, пока не кончился. Вот, Алексей Николаевич, так я ознакомился с людьми Лемтюжникова. Ну-с, пойду встречу исправника, а вы поскорее поправляйтесь!
Артилевский ушёл, а вместо него вскоре появился озабоченный Таубе.
– Ну, Лёха, ну, орёл! – сказал он. – Такого зверя завалил. Знаешь, кого ты стрельнул?
– Которого из трёх?
– Первого, в синем бешмете, что был возле коней. Оказался сам Гамзат-пушикчи[81]!
Лыков скривился:
– Если бы ты сказал про Большого Сохатого или Верлиоку… А имя твоего злодея мне ни о чём не говорит.
– Один из опаснейших преступников Дагестана. Грабят многие, а этот ещё и убивал: старался не сохранять свидетелей. На его совести более десяти жизней. Кровников имел по всей Аварии. Аул гудит – у него и здесь имелись жертвы. Три года за ним охотились. И армия, и полиция, и кровники – а попался он тебе!
– Да чёрт с ним, – отмахнулся Алексей. – У меня сейчас была интересная беседа с Артилевским. Выяснилось, например, откуда у него такой кинжал. И вообще, он оказался лучше, чем я до сих пор полагал.
И он пересказал барону свой разговор с войсковым старшиной. Тот внимательно выслушал, вздохнул:
– Да, туману всё больше. Ну ничего! На заколдованной горе весь туман рассеется. Что-то лекаря долго нет, а тебе пора уж менять перевязку.
Тут из-за забора этапного двора вышла женщина. Даже, скорее, дама… Лет тридцати, русская, стройная, с привлекательным лицом и чудными карими глазами. Откуда такая в диком дагестанском ауле? Дама была одета в простой, но элегантный укороченный костюм, а в руке держала акушерский саквояж.
– Добрый день, господа, – сказала она приятным воркующим голосом. – Это вы затребовали доктора? Прошу прощения, я только сейчас освободилась.
– Вы… доктор? – ошарашено спросил подполковник, торопливо снимая фуражку. Лыков немедленно последовал его примеру.
– Лидия Павловна Атаманцева, здешний лекарь. Куда идти?
– Вон туда, пожалуйста. Раненый перед вами. Лыков Алексей Николаевич. А я Таубе Виктор Рейнгольдович.
– Ранение сквозное?
– Я вытащил пулю своими силами, – пояснил сыщик. – Стало сквозное.
– Своими силами? – с интересом глянула на него Атаманцева. – Имеете опыт?
– Приходилось воевать…
Втроём они прошли в комнату начальника караула, отведённую для раненого.
– Простите, госпожа Атаманцева… – нерешительно начал барон, – но… что, в ауле нет другого доктора? Или хоть табиба. Не может быть, чтобы к вам обращались за врачебной помощью горцы-мужчины.
– Что, не ожидали увидеть здесь «жевешку»[82]? – неприязненно ответила Лидия Павловна. – Вы тоже из них, из этих? Разумеется, мужчин пользует местный табиб. Ко мне приходят женщины и дети. Но он сейчас в отъезде, вернётся только завтра утром. Что вас смущает? Я с отличием закончила Женские врачебные курсы при Медико-хирургической академии. Была ассистентом профессора Здекауэра. Мне уйти?
– Нет, ни в коем случае! – воскликнул Таубе. – У нас с Алексеем Николаевичем нет никаких сомнений в вашем опыте! Просто это несколько неожиданно: в глухом аварском ауле встретить такую женщину.
– Какую ещё такую женщину? – вскинулась Атаманцева. – Я вам дипломированный доктор, а не объект для волокитства!
Таубе окончательно смешался:
– Ну, я выйду, оставляю Лыкова на вашем попечении.
И быстро ретировался в общую комнату, плотно закрыв за собой дверь.
– Раздевайтесь! – приказала Алексею «жевешка».
Тот, смущаясь, снял бешмет и стянул рубаху.
– Ого!! – опешила Атаманцева, – Да вы, Алексей Николаевич, истинный геркулес! Какое великолепное сложение! С вас только статую лепить! Подковы случайно не ломаете?
– Только по необходимости, – сдержанно ответил коллежский асессор.
– А согните мне пятак на память! Впрочем, простите, это я глупость сказала. У вас же рука ранена.
Лыков без труда мог сложить пятак пирожком пальцами одними левой руки, но решил этого не делать. Докторша показалась ему излишне раскованной. Вспомнились рассказы о «жевешках», их распущенности и дурных нравах.
Атаманцева тем временем обошла Лыкова кругом, внимательно разглядывая.
– Великолепно! Какой торс! Ничего подобного никогда не видела. Но… эк вас, однако, передырявили-то… Шесть?
– Семь. Ещё одно на ноге. Эта дырка восьмая.
– Что у вас за служба, если так перепадает?
– Я служу в полиции в чине коллежского асессора.
– В полиции? – Лидия Павловна сразу отшатнулась.
– Да, в Петербурге, в Департаменте полиции чиновником особых поручений.
– Особых поручений? Политических ловите – в этом ваши особые поручения?
В голосе «жевешки» послышались откровенно враждебные ноты.
– Мои клиенты – исключительно уголовные. Народ опасный – сами видите; на каторгу добровольно идти не хотят. Я очищаю от них общество и не собираюсь стыдиться своей службы, как бы это кому-то не нравилось.
– Только уголовные? Поймите, для меня это очень важно!
– Вы не случайно в этих краях? У вас были неприятности с полицией?
– Два года пребывания в одиночной камере петербургского Дома предварительного заключения – это, по-вашему, фунт изюму?
– За что вас так?
– Я однажды была на квартире студента, у которого так же однажды, совсем в другое время, побывал террорист Тихомиров.
– И всё?
– И всё. Никакого личного с ним знакомства, никаких разговоров, прокламаций…
– Был суд?
– Нет, всё решило Особое совещание во внесудебном порядке. Пять лет высылки на Кавказ. Два года уже прошли, но ваши любят продлевать срок ни за что…
Разговаривая, Атаманцева ловкими пальцами привычно размотала повязку.
– Потерпите, сейчас будет больно.
Сильным рывком она оторвала запёкшийся кровью кусок. Лыков даже не вздрогнул.
– Вы сильный мужчина, – похвалила она его. – Не только в смысле мускулатуры.
– Привычка.
– Скажите, это вы застрелили Гамзата-пушикчи?
– Да.
– В прошлом году он зарезал моего мужа на дороге в Гуниб. А тело сбросил в пропасть. Пришлось хоронить его в закрытом гробу.
– Мне очень жаль.
– А мне – нисколько! Если откровенно, я даже ему благодарна. Как ни страшно для вас это звучит… Мой супруг был домашний деспот. Тот факт, что мы там, на курсах, изучали анатомию… Значит, видели голых мужчин… Ну, вы догадываетесь – за это многие считают нас женщинами дурной нравственности. У моего благоверного это сделалось манией.
Озадаченный сыщик молчал. Между тем Атаманцева вынула из саквояжа иглу, нить и принялась деловито прокаливать жало иглы на пламени лампы.
– У входного отверстия рваные края, лучше их зашить, чтобы ткани быстрее срослись, – пояснила она. – А выходное отверстие почему-то аккуратное…
