Даниэль Клугер - Последний выход Шейлока
— Может быть, может быть… — мой друг вздохнул. — Да, сказанное госпожой Бротман подтверждает тот факт, что председатель Юденрата не входил к Максу Ландау, а говорил с ним на пороге комнаты. В антракте. Между тем, после окончания спектакля и обнаружением трупа раввином Шейнерзоном прошло не так уж мало времени — двадцать минут или около того. Госпожа Бротман могла успеть дважды посетить гримерную. Кроме того, она и господин Шефтель могли сговориться. Он подтверждает ее слова, а она — его. Этого тоже нельзя исключать. Маловероятно — еще не невероятно. Так сказать, в-третьих.
— Но… — я инстинктивно искал оправдания своей помощнице. — Но с какой целью они могли сговариваться?
— Понятия не имею, — г-н Холберг пожал плечами. — Я просто хотел вам показать, что стопроцентно очистить кого бы то ни было от подозрений нам пока не удалось. Да, мы совсем забыли… — он быстро поднялся со своего ящика-кресла, подошел к развешенному пальто и вытащил из внутреннего кармана коробку с ампулами. — Здесь девять ампул с морфином. Для Брокенвальда — немалое состояние. Что вы собираетесь с ними делать?
— Понятия не имею, — растерянно ответил я. — Я успел забыть об этом.
— Не думаю, что есть смысл нести их в медицинский блок. Доктор Красовски наложит на них лапу, — заметил Холберг.
— Так как же мне с ними поступить?
Г-н Холберг пожал плечами.
— Может быть, есть резон вернуть все владелице. Пусть воспользуется по своему разумению. Мало ли кому еще понадобиться обезболивающее средство… — мой сосед надолго замолчал. Мне даже подумалось, что он уснул, сидя на ящике. Но когда я собрался тронуть его за плечо и посоветовать лечь на матрас, он вдруг заговорил. Как обычно, лишенным эмоциональной окраски голосом.
— Профессор Зайдель — хороший специалист, — сказал он. — Очень хороший. Может быть, лучший в Европе.
— Вы уже говорили это, — заметил я. — И я вам верю.
— Да, — он словно размышлял вслух. — Профессор Зайдель дал очень подробное описание всех болезней покойного. В том числе и обширной опухоли. Рак. С отдаленными метастазами, то есть, на стадии уже последней. Он отметил и все наружные повреждения — например, царапины от плохой бритвы, оставшиеся на подбородке, старый синяк неизвестного происхождения на левом бедре, и так далее.
Я все еще не понимал, к чему он клонит. Он искоса, вполоборота взглянул на меня. В сгустившемся сумраке его глаза казались глубокими черными провалами на смутно серевшем лице с заострившимися словно у покойника чертами.
— Такие дела, — сказал г-н Холберг. — Профессор Зайдель ни словом не упомянул о том, что покойный регулярно кололся. На теле Макса Ландау отсутствуют следы инъекций. И значит, либо госпожа Бротман нам сказала неправду, либо Ландау находил другое применение для морфина, которым его снабжала сердобольная восприемница… — он помолчал, потом добавил: — Я склоняюсь ко второму, поскольку госпожа Бротман уже знала с моих слов об осмотре тела, произведенном Иржи Зайделем. И значит, понимала, что отсутствие следов уколов вызовет недоверие к ее рассказу.
— Значит, она была уверена в том, что Макс Ландау колет себе морфин, — вставил я.
— Вот-вот. А что в действительности делал с лекарством покойный, нам только предстоит разобраться, — он поднялся с ящика и направился к своему матрасу. — Спокойной ночи, доктор Вайсфельд. Я зайду за вами завтра вечером. На службу. Составите мне компанию? Хочу навестить нашего раввина. Ведь он первым нашел тело убитого.
Глава 6
Время от времени я вспоминал разговор, случившийся у нас с рабби Аврум-Гиршем в период моей вынужденной безработицы. Не помню, с чего он начался — может быть, с любимых нашим раввином рассуждений о прежних реинкарнациях обитателей гетто. Я высказался в том смысле, что подобным образом может быть оправдано любое зло. «Неужели, — спросил я тогда, — можно предположить, что нынешний злодей, душа которого чернее ночи, способен стать праведником, вернувшись к земной жизни в ином обличье и совершив некоторое количество праведных дел?» Реб Аврум выразился в том смысле, что, наверное, носитель абсолютного зла был бы лишен подобного шанса. «Но ведь абсолютного зла не бывает, — сказал он. — И значит любой человек имеет шанс новым воплощением избавить свою душу от посмертных мук…» Утверждение о том, что абсолютного зла не бывает, поразило меня в большей степени, нежели предположение о возможности спасения злодеев, под которыми и я, и мой собеседник, разумеется, подразумевали Гитлера и его банду. Просто в окружении истощенных и телом и душой несчастных, стоявших в бесконечной и страшной очереди за пайком, мы инстинктивно остерегались произносить эти имена вслух. И, как я полагаю, не столько из страха перед доносчиками, сколько из инстинктивного опасения одним только таким упоминанием призвать именно сюда и именно сейчас чудовищ, олицетворяющих смерть.
— Да, — повторил господин Шейнерзон, — абсолютного зла нет. И быть не может. Есть только низшая степень добра. Так писал каббалист Моше Кордоверо, и то же самое утверждал рабби Исраэль Баал-Шем-Тов. И то же писал его внук, рабби Нахман из Брацлава. Что вас так удивляет, реб Иона? Вы смотрите вокруг себя, видите свою и нашу нынешнюю жизнь и говорите: «Это не жизнь! Это ужас! Это зло! Зло абсолютное!» Но лишь потому, что вы пока не видели ничего более страшного, верно, доктор?
Говоря все это, наш грустный клоун поглаживал пепельную свою бороду и размеренно покачивал головой.
— В давние времена, во времена кровавых дел Хмельницкого и его гайдамаков, — сказал он, — когда злодеи на глазах матерей разрубали детей, подносили к их лицам кровавые куски и спрашивали: «Эй, жидовка, это треф или кошер?» — в те жуткие времена, ученейший доктор Вайсфельд, разве не казались те чудовища абсолютным злом? Разве не вынесли тогда раввины галахическое постановление — не жить евреям на Украине и не иметь там имущества? Но прошли столетия — и мы уже по-другому смотрим на те злодейства. «Э, — говорим мы, — это, конечно, страшные дела, кровавые дела, но ведь они миновали, а народ жив. Зло? Ну, так оно мертво, то давнее зло, что о нем вспоминать!» Может быть, и на сегодняшние злодейства люди будут смотреть так же — как на историю? Может быть, все дело лишь во времени? — он уже не просто качал головой — он раскачивался всем телом, словно на молитве. — Может быть, человек не вправе определять степень зла? И если давние кровавые дела уже не вызывают в наших душах того отклика, какой вызывали у современников, то давнее зло не было абсолютным? Ведь то, что абсолютно, не подвержено воздействию времени. А если зло — не абсолютно, значит, рабби Моше из Кордовы прав: это всего лишь низшая степень добра. Зла нет, но есть добро, есть абсолютное добро, и Добро — Творец…
В очередной раз я вспомнил этот разговор вечером, когда мы с Холбергом отправились к рабби Шейнерзону. Я примерно представлял себе вопросы, которые мой друг собирался задать нашему раввину, и потому помалкивал; что же до г-на Холберга, то он, по обыкновению, не спешил посвящать меня в свои мысли.
Так, в полном молчании, мы дошли до угла улиц Пражской и короля Фридриха. Здесь находилось пристанище рабби Шейнерзона. Собственно говоря, он жил не один — мне было известно, что тут же обитали дети — полтора десятка мальчиков от восьми до десяти лет, чьи родители умерли уже здесь, в гетто.
Один из них встретил нас снаружи у входной двери. Он стоял, прислонившись к стене, с деланно-ленивым видом, и зорко поглядывал по сторонам. С нашим приближением, мальчик сразу же скрылся за дверью.
Мы остановились у входной двери.
— Подождем, — сказал Холберг. — Думаю, мальчишка побежал предупредить о нашем появлении.
Через несколько минут появился раввин. Он плотно прикрыл за собой дверь и лишь после этого поднял на нас глаза.
— Доктор Вайсфельд, — сказал он. — Да. Добрый вечер, доктор. Это вы. А это… — он перевел взгляд на г-на Холберга. — А это вы. Да. Я вас узнал. Добрый вечер. Что вас привело ко мне, господа? Или вы просто так — проходили рядом?
— Нет, не просто так, — ответил Холберг. — Я шел повидаться с вами. А доктор Вайсфельд согласился меня сопровождать. Сейчас мы с ним вместе занимаемся одним делом. И нам нужна ваша помощь.
Моей скромной особой рабби не заинтересовался. Но его явно очень занимал Шимон Холберг. Он рассматривал его так долго, что это могло бы показаться в других обстоятельствах бесцеремонностью или невоспитанностью.
— Я вас не знаю, — сказал он, наконец.
— Верно, простите… — г-н Холберг виновато улыбнулся. — Меня зовут Шимон. Шимон Холберг, к вашим услугам, рабби. Когда-то — в другой жизни — я был полицейским. Ловил воров и грабителей.
Рабби Шейнерзон кивнул.
— Да, это очень важная работа, — промолвил он уважительно. — Только не говорите — в другой жизни. Ваша жизнь сегодняшняя и та, которую вы вели за воротами Брокенвальда — суть одна и та же. Просто разные отрезки одного не очень долгого пути. Что было в вашей прежней жизни — в настоящей прежней жизни, в прежнем вашем воплощении, — о том ни вы, ни я судить не можем. Но, видимо, что-то необычное было. Иначе вы не оказались бы в нынешней жизни в Брокенвальде… Да. Так зачем я вам понадобился?
