Александр Бушков - Комбатант
— Визит будет официальным? — спросил Бестужев.
— В том-то и беда, Алексей Воинович, в том-то и беда… Сугубо официальный визит, обе стороны намерены провести серьёзнейшие переговоры… по слухам, — он вновь неподражаемо улыбнулся, — касаемо более согласованной и более жёсткой политики по отношению к Германской империи. Сугубо официальный визит. Вам нужно объяснять, в чём с нашей точки зрения скверная сторона подобной поездки?
— Нет нужды, — сказал Бестужев. — Коли уж визит официальный, его величество прямо-таки обязан будет жить в точно определённых резиденциях, посещать точно определённые здания, даже поездки по городу, то есть их маршруты, порой носят характер обязательности…
— И это самое уязвимое место, — кивнул Гартунг. — Я рискнул сделать предположение, что аппарат Штепанека Гравашолю понадобился именно затем, чтобы устроить наблюдение за… я пока что не знаю, за каким именно местом, но, безусловно, одним из тех, где его величество будет находиться достаточно долго, чтобы можно было спланировать покушение. Меры безопасности во время таких визитов вам тоже наверняка известны. В этом случае телеспектроскоп имеет громадное преимущество перед биноклем или подзорной трубой — на лиц, ведущих наблюдение с помощью таких оптических устройств, полиция обратит особое внимание… а вот телеспектроскоп можно, как явствует из вашего же подробного отчёта, замаскировать так, что самая бдительная и опытная охрана его не заметит — а вот анархисты наблюдения смогут вести круглыми сутками фигурально выражаясь, конечно, я помню, что в темноте аппарат бессилен так же, как и человеческий глаз… Разумеется, это не более чем моя догадка, но в ней, смею думать, есть резон…
— Да, безусловно, — медленно сказал Бестужев. — Другой надобности у Гравашоля просто-напросто быть не может. Всё складывается, как кусочки китайской головоломки. Визит венценосной особы, вожак анархистов, одержимый идеей обессмертить себя на их уродливый манер, и вдобавок — телеспектроскоп… Нужно сориентировать французов на эту возможность…
— Вы полагаете, я до сих пор этого не сделал? — усмехнулся Гартунг без тени обиды. — Ну разумеется… И тем не менее, даже располагая моими данными, полиция ненамного продвинется вперёд. Не существует физической возможности выявить все закрытые окна на возможном пути следования короля… или, скорее уж, в окрестностях его резиденции… за которыми может располагаться телеспектроскоп. Нужно ловить. Нужно их взять.
— Что вы предприняли?
— Вся агентура, коей я располагаю, поднята на ноги, — сказал Гартунг. — Равно как и вся агентура, какой располагают французы, в первую очередь бригада по розыску анархистов. Разумеется, самым надёжным и действенным было бы послать на пограничную станцию роту жандармов, блокировать поезд, едва он пересечёт границу, оцепить так, чтобы мышь не проскочила, устроить тщательнейший обыск во всех вагонах, на всех грузовых платформах, задержать всех подозрительных, кто только покажется хотя бы отдалённо похожим на изменившего внешность Гравашоля. Да, безусловно, это было бы самое лучшее. Но реальность, увы, нам этого не позволит. Подобная акция, согласитесь, была бы невозможна и в России, даже будь властям предержащим прекрасно известна наша информация… Верно?
— Да, пожалуй, — кивнул Бестужев. — Есть неписаные правила… На подобное пошли бы разве что в случае военных действий…
— Вот то-то и оно, — печально развёл руками Гартунг. — Во Франции подобная эскапада тем более невозможна — то есть наши местные коллеги на неё пошли бы без малейших моральных препон, с превеликой охотой — но это потребует санкции властей, а власти никогда на такое не согласятся, моментально вспомнят о реакции общественного мнения, газетчиках, запросах в парламенте и прочих неудобствах, с коими вы великолепно знакомы из собственной практики… В особенности здешние власти — временные, выборные, трясущиеся за свои кресла, способные опрокинуться в результате газетной шумихи или парламентской бури в стакане воды… Ох уж эти французишки с их либерализмом! А впрочем, как я уже говорил, власти российские тоже не решились бы на столь решительную акцию…
— И что же, ничего нельзя сделать?
— Ну отчего же, — сказал Гартунг. — Мы проведем подобную акцию не на границе, а в Париже, только и всего. Будет гораздо меньше огласки. Поезд прибывает на вокзал затемно, ответственным будет не верховная власть страны, а парижский префект… а он человек решительный, понимает всю серьёзность ситуации, и что немаловажно, сумеет предъявить «общественности» какую-нибудь убедительную сказочку, которую «общественность» проглотит без сопротивления. И никакой шумихи, полагаю, не будет. Поезд будет направлен на дальние пути, без всяких посторонних глаз оцеплен и обыскан…
— Гравашоль — хитрая лиса, — сказал Бестужев. — Он может сойти со своей шайкой — и с пленником — не доезжая до Парижа…
— Это предусмотрено, — тут же ответил Гартунг. — На пограничной станции в поезд подсядут несколько агентов бригады по розыску террористов и всё время, пока состав идёт по Франции, будут начеку. О результатах своих наблюдений они регулярно станут сообщать по телеграфу. Полиция в районах, примыкающих к железной дороге, поднята на ноги… Вы что-то хотите сказать?
— Нам в первую очередь нужен даже не Гравашоль, — сказал Бестужев. — Чёрт с ним, в конце-то концов, это исключительно французская головная боль. Пусть выскользнет Гравашоль и вся его шайка, сколько их ни есть… Нам необходим аппарат… И даже больше, чем аппарат, нам необходим Штепанек, потому что аппарат без Штепанека не стоит и ломаного гроша, меня в этом давно уже убедили… господа научные консультанты. Если будет перестрелка… Достаточно одной шальной пули…
— Не волнуйтесь, — мягко сказал Гартунг. — Я давно уже уяснил щекотливость ситуации… и прекрасно понимаю, что именно необходимо нам. Один бог ведает, чего мне это стоило, но я убедил французов. Если Гравашоль с сообщниками и впрямь сойдет с поезда, не доезжая до Парижа, и их опознают, ни малейших попыток их задержать предпринято не будет. Только самое квалифицированное наблюдение и не более того. В поезде будут не одни только французские агенты, но и лично мои, способные проконтролировать, как развернутся события при неожиданном повороте… Более того, если вскоре после пересечения границы Гравашоля определят, в поезд будут подсаживаться новые агенты. Я пытался предусмотреть всё, что в человеческих силах — насколько это возможно. Или вы полагаете, что я что-то упустил?
Он произнёс это ничуть не язвительно, наоборот, добродушнейшим образом. Он был так доброжелателен, предупредителен и преисполнен всей серьёзности задачи, что даже неловко становилось сомневаться в его компетентности, не говоря уж о том, чтобы возражать, высказывать свои соображения, дополнять чем-то скороспелым своим. «Невероятного обаяния человек, — сердито подумал Бестужев, — поневоле поддаёшься чарам этого мягкого, обволакивающего голоса, откровенного взгляда, ярко продемонстрированной готовности из кожи вон вывернуться… Вот именно, глаза. У Гартунга глаза абсолютно не выдают в нём профессионала тайной полиции — а это, будем справедливы, далеко не всем в нашем ремесле удаётся, иногда выдают именно что глаза».
— Ну что вы, Аркадий Михайлович, — сказал Бестужев искренне. — В данных обстоятельствах мне совершенно нечего добавить или предложить, вы продумали всё…
— Есть некоторый опыт, — произнёс Гартунг без тени похвальбы. Без малейшего её внешнего проявления.
Прямо-таки идеальный служака, не без иронии подумал Бестужев, стараясь с помощью именно этих мыслей полностью освободиться от гартунговского недюжинного обаяния. Впору выдумать для него особую медаль: «За горение душою на службе». А меж тем, по достоверным данным, есть у этого человека и иная личина — потаённый честолюбец, одержимый мечтаньями о генеральском чине (пусть статском), любитель орденов, не гнушающийся приписать себе чужие заслуги, если есть уверенность, что всё пройдёт гладко. Конечно, всё это ещё не делает его уникумом, монстром — превеликое множество людей служат, обуреваемые теми же побуждениями, и, надо сказать, неплохо служат, так что к двойному дну следует относиться спокойно и принимать его, как нечто неизбежное, многим свойственное, ведь если быть честным наедине с собой, нужно сознаться, что и Бестужев принимал очередные награды и внеочередные чины отнюдь не равнодушно. Человеческая природа, да… Но мысли сейчас не об этом. Насущнейший вопрос звучит совершенно иначе: есть ли после всего, что говорил Васильев, необходимость «беречься» Гартунга всерьёз? Правильно ли Бестужев понял то, что Васильев не выражал словами? Вопрос не столь уж пустяковый, ничуть не риторический…
