Александр Бушков - Комбатант
Он откинулся на спинку мягчайшего дивана, закурил новую папиросу и с затаённой усмешкой наблюдал за своим учёным визави. Не походило на то, чтобы тот подыскал рационалистические возражения. Наоборот, видно было, что Бахметов немного испуган.
— Ну, что же вы молчите? — спросил Бестужев мягко. — Вы сами уже поняли: нет возможности опровергнуть мои слова строго научным экспериментом. Вы никогда не сможете определить точно, живёте вы настоящей жизнью или всё окружающее красочно и подробно рисует ваш агонизирующий мозг…
Схватив полную стопку, Бахметов залпом выпил, выхватил папиросу из раскрытого на столике портсигара. Он по-прежнему молчал, лицо стало стянутым, на лбу серебрились бисеринки пота, папироса нервно подрагивала в пальцах.
Бестужев внутренне торжествовал. Сразу видно, что на ближайшее время у собеседника напрочь отшибло желание продолжать дискуссию о судьбе Отчизны — не до того ему сейчас, он отравлен услышанным — фантазия впечатлительного интеллигента, принявшего к тому же изрядную дозу горячительного, работает вразнос, углубляясь в жуткие лабиринты той штуки, что на учёном языке именуется, кажется, подсознанием. Мистик мохнорылый, как выражался один из иванихинских приказчиков. Человек, привыкший играть словесами, с помощью этих самых же, тщательно подобранных словес может быть ввергнут в состояние нешуточного душевного надлома. На них самих тогда, в гостинице, эта история, надо признаться, подействовала, поручик Лемке, наиболее впечатлительный, вернувшись в Петербург, надрался вдрызг при первом же удобном случае, а потом жаловался Бестужеву, что порой не в силах отделаться от наваждения: вдруг именно так всё и обстоит? Бестужева самого проняло. Действительно, нет никакой возможности проверить…
— Чёрт знает что… — пробормотал Бахметов, все так же нервно затягиваясь, ссутулясь, присмирев.
— Но ведь проверить-то и впрямь невозможно… — с деланным сочувствием сказал Бестужев. — Давайте выпьем?
Он уже знал, что на сегодня избавлен от высокопарных рассуждений о судьбе Отечества и неприятных дискуссий…
Часть вторая
ДЬЯВОЛ НА ОХОТЕ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ИМПОЗАНТНЫЙ ГОСПОДИН Г. И ДРУГИЕ
Бестужев до сих пор не мог избавиться от некоторой эйфории: он впервые в жизни оказался в Париже. Набравшись смелости, перефразировать поэта: «Париж! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!» Некоторой странностью, право же, отмечена загадочная русская душа: дважды в этом столетии французы приходили на нашу землю с мечом, немало ещё в России осталось живых, хотя и одряхлевших ветеранов последней с ними войны, а вот поди ж ты, ни малейшей неприязни к французам у подавляющего большинства русских людей нет, Франция продолжает оставаться этакой землей обетованной, а Париж… О, Париж… Бестужева это касалось в полной мере, немало мужчин из их семейства воевали с французами в обе кампании, и добрая половина из них с этих войн не вернулись, тем не менее он не испытывал ничего, кроме помянутой эйфории, сродни лёгкому опьянению. Встретивший его на вокзале неожиданно для него посланец Гартунга вёз его в экипаже через новые авеню и кварталы, располагавшиеся меж площадью Согласия и аркой Звезды — и Бестужев сразу окунулся в ту весёлую кипучую жизнь, что тотчас же чувствуется при въезде в Париж и поневоле захватывает каждого новоприбывшего. Весёлая, оживлённая, изящно одетая парижская толпа, заполнившая большие бульвары, бесконечные кафе, от чьих вывесок мельтешит в глазах, бесконечные вопли снующих в превеликом множестве мальчишек-газетчиков, щелканье бичей кучеров омнибусов, крики торговцев, подвижные рекламы, роскошнейшие витрины больших магазинов, кряканье автомобильных гудков, сонмы велосипедистов — и велосипедисток! — величественные полицейские-ажаны, усатые, пузатые, гороподобные, важно дирижирующие уличным движением. А уж нарядные парижанки, среди коих нет ни одной некрасивой!
Пусть Париж уступал в населении Вене — это был совершенно другой город, шумом, гамом, карнавальным многоцветием и неустанным коловращением жизни в первые часы прямо-таки подавивший Бестужева.
— Вы действительно прибыли по высочайшему повелению? — спросил Гартунг.
Чуточку сердясь на себя за то, что Париж всё ещё держал его в плену, Бестужев ответил честно:
— Увы, Аркадий Михайлович, истине это не соответствует, каким бы лестным для меня это предположение ни казалось. Конечно, государь придаёт нашей миссии большое значение и изволит лично следить за её ходом, но высочайшим повелением никто из нас не облечён… По-моему, эта формулировка применительно к служебным командировкам почти сошла на нет.
Ах, как импозантен и даже, не побояться этого слова, величествен был Аркадий Михайлович Гартунг, многолетний глава русского политического сыска в Париже! Благородная осанка, удлинённое аристократическое лицо, красиво уложенные седые волосы, небрежная властность в движениях и словах… Без сомнения, он чуточку рисовался перед новоприбывшим — очень тонко, неуловимо почти — но человек, конечно же, был незаурядный, если вспомнить всё, что о нём известно… С первых минут Бестужев почувствовал, что попадает под обаяние этого респектабельного господина — и напомнил себе, что всего лишь столкнулся с профессиональной игрой, теми актерскими талантами, которые обязан проявлять всякий принадлежащий к их ремеслу, если ему требуется в кратчайшие сроки обаять собеседника. Напомнил — и не забывал более…
Изящным жестом смахнув длинный столбик серого сигарного пепла, Гартунг продолжал с лёгкой улыбкой:
— Алексей Воинович, вы уж простите престарелого рамолика… но я, признаюсь вам честно, не буду разубеждать наших французских друзей, отчего-то решивших, что именно по таковой формулировке вы и прибыли. Я не стану подтверждать, но и ничего опровергать не стану, хорошо? Честное слово, это послужит только на пользу делу. Французишки, надобно вам знать — забавный и странный народец. Дважды после известной революции свергали реставрированную монархию, ныне своё будущее иначе как республиканским и не мыслят… но в то же время огромный процент из них испытывает нечто вроде почтительного пиетета перед любыми монархическими атрибутами. Да-да, именно так и обстоит. Всякий из них, важно выпятив грудь, будет битый час распинаться в своих республиканских убеждениях, а вот подсознательно испытывает почтение к титулам, придворным званиям, ко всему, что связано с монархией. Нашим друзьям я, признаться, плачу щедро, французишки, между нами, продажны гораздо более любого из центральных европейских народов… И тем не менее порой для моих здешних конфидентов преимущественное значение имеют даже не деньги, а российский орден в петлицу, медаль с профилем государя, не просто золотые часы, а те, что украшены выложенным бриллиантиками императорским нашим орлом. И если они в вашем лице увидят офицера и дворянина, прибывшего по высочайшему повелению…
— Бога ради, — сказал Бестужев. — Поступайте, как считаете нужным, вашей компетентности можно только завидовать…
— Давайте поговорим сначала о темах бытовых, житейских. Насколько я знаю, в Вене вы действовали с паспортом на немецкую фамилию?
Бестужев старательно изобразил на лице лёгкое восхищение профессиональной осведомлённостью собеседника. На деле он давно знал от Васильева, что Гартунг держит в Берлине и Вене особых агентов, в чью задачу входит информировать его не о дичи, а как раз о деятельности коллег…
— Да, там я был российским немцем, — сказал Бестужев. — Вы же понимаете, в этом случае несколько иное отношение.
— Разумеется. Но вот здесь, во Франции, личина немца, или боша, как лягушатники выражаются, может вам только повредить. Паспортного контроля вы, разумеется, не проходили?
— Нет, конечно, — сказал Бестужев. — С чего бы? Никаких подозрений я не вызывал. Я даже таможенного контроля не проходил по причине отсутствия багажа.
— Отлично. Старый паспорт отдайте мне, я его немедленно уничтожу.
Бестужев усмехнулся:
— Аркадий Михайлович, мысли у нас работали в одинаковом направлении. Старый паспорт я уничтожил, когда экспресс пересёк французскую границу, таковы были инструкции.
Он беззастенчиво лгал — старый паспорт и сейчас покоился во внутреннем кармане сюртука. Всего-навсего предосторожность, продиктованная не какими-то подозрениями, возникшими бы после слов Васильева (не было пока что подозрений), а исключительно желанием обеспечить себе некую долю самостоятельности…
Гартунг поднял бровь:
— Вот как? Ну что ж, тем лучше… Вот, возьмите, — он достал из-под бумаг книжку российского заграничного паспорта, положил её перед Бестужевым. — Теперь вы будете — Иван Савельевич Руссиянов из города Костромы, купеческого сословия. Данные эти я вносил собственноручно, и придумал их тоже сам. «Руссиянов» — тут моментально возникает перекличка со словом «Россия», «Иван» — ну конечно же, привычное для французов, типично русское имя… ну, а «Савельевич» — ради капельки «экзотик рюсс». Всё продумано. Консульскую отметку я уже проставил, как мне и положено по… — он тонко улыбнулся, — видимым миру служебным обязанностям вице-консула. Собственно, любой приезжий иностранец должен ещё в течение пятнадцати дней после прибытия объявить о себе в префектуре, но это правило существует исключительно на бумаге, никто и никогда его не выполняет, что французов нисколечко не заботит. Да и сомневаюсь я, что вам придётся торчать здесь две недели.
