Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

— Батенька, Степан Васильевич, вы что, и нынче свой моцион совершать намерены?

— Разумеется, Александр Андреевич!

— Так мороз страшный! Нос можно отморозить. Садитесь, подвезу.

— Спасибо, Александр Андреевич, да я ведь сибиряк. Привычный от рождения.

— Но сегодня за тридцать градусов, какая уж прогулка! — Председатель удобно откинулся на спинку саней.

Прокурор улыбнулся:

— Нельзя изменять привычке. Да правду сказать, я люблю наш русский морозец. До дому на Волхонке — рукой подать. Я нарочно крюк делаю по Воздвиженке…

— Аппетит нагуливаете?

— Совершенно верно! — добродушно рассмеялся прокурор. — Зато рюмку-другую водочки под хрустящий груздь пропустишь — ах, душевный праздник, да и только! А там уже и борщ наваристый несут. Повара мы с женой не держим, но кухарка у нас отличная.

— Подавай вам Бог! Скажите мой поклон вашей восхитительной супруге…

Санки с сенатором Чернявским, взметая в недвижимый воздух серебристую снежную пыль, понеслись в город через Спасские ворота. Прокурор направился в сторону противоположную — к Боровицким воротам.

Прокурора Александрова больше никто не видел. До дома № 7 — владения купца Кузьмы Лобачева, что на углу с Ленивкой, — он не дошел. (Замечу, что этот старинный дом сохранился поныне.) Стражник, стоявший возле Боровицких ворот, видел прокурора последним.

Городовой Игнатьев, дежуривший возле дома Лобачева, и тамошний дворник Николаев в один голос утверждали: «Кого, прокурора! Как же, видели, когда утром пешочком на службу пошел. И все!»

Служитель закона пропал, словно растворился в воздухе.

Это было весьма странно, ибо прокурор шел к дому среди бела дня и по оживленным улицам.

Супруга — двадцатидевятилетняя знаменитая во всей Европе оперная певица, обладавшая изумительным контральто, — обзвонилась по телефону и обегала всех приятелей мужа — тщетно. Пришлось заявить в полицию…

У певицы от переживаний пропал голос. В Императорском Большом театре отменили «Жизнь за царя», где она пела партию Вани и куда нарочно ходили меломаны, чтобы слушать ее волшебный голос.

Москва была встревожена.

На другой день после отъезда Соколова из Петербурга в Москву Джунковский был с докладом у Государя. В числе прочих затронули вопрос об исчезновении прокурора Александрова.

Государь с обычной своей ласковостью в обращении заметил:

— Владимир Федорович, вы много лет управляли Москвой. Сделайте одолжение, возьмите это дело под свой контроль. Очень надеюсь, что вы отыщите прокурора Александрова и преступников, виновных в его исчезновении. Если позволите дать вам совет, я бы рекомендовал привлечь к поискам молодого графа Соколова. Он на меня сильное впечатление произвел, когда минувшей осенью предотвратил взрыв на лесной дороге в Петербург и спас меня от больших неприятностей.

Джунковский воскликнул:

— Ваше величество, вы абсолютно правы! Соколов — истинный гений сыска, можно сказать, единственный такой не только в России, но и во всей Европе. Могучий ум сопряжен в нем с необыкновенным мужеством и богатырской силой. Я его непременно привлеку к расследованию.

— Вот и замечательно! — улыбнулся Государь. — Его отец, бывший член Государственного совета, прекрасный был администратор. Если не ошибаюсь, крестным Соколова-старшего был сам Николай Павлович. Вот вам, сударь, и связь времен быстро текущих.

В тот же день из Петербурга в Москву полетела телеграмма Джунковского Мартынову. Она была адресована начальнику охранки подполковнику Мартынову. В телеграмме товарищ министра изложил категорическое желание Государя относительно Соколова.

Мартынов, вспоминая вчерашнюю встречу с гением сыска, готов был плакать от досады.

— Зачем я был столь неполитичен и жестко говорил с этим сыщиком! У него такие крепкие связи при дворе…

Сняв телефонную трубку, приказал:

— Барышня, соедините меня с графом Аполлинарием Николаевичем Соколовым, — и назвал номер.

Глава II

ПРАХ И ПЕПЕЛ

Читателю, полагаю, будет интересен небольшой экскурс в историю российских административных порядков.

В старой Москве всем нарушителям закона жилось несладко. При большом желании разоблачалось любое, самое хитрое преступление.

Весь город был разбит на шесть отделений. Каждое из них подразделялось на участки. Перед большевистским переворотом, к примеру, их было сорок восемь.

Участками командовали пристава. Как правило, в чине подполковников.

Дальше начиналось самое любопытное. В каждом участке был надзиратель сыскной полиции. Причем на должность эту брали не по знакомству, а по способностям — тут нужны были толковые, сметливые и энергичные люди.

Этот надзиратель подбирал и умело работал с тремя-четырьмя сыскарями, державшими в цепких руках целую сеть осведомителей. Вербовались они из самых различных слоев населения. Это были рецидивисты, не имевшие паспорта, всякого рода жулье и обитатели ночлежек, содержательницы притонов и скупщики краденого, дворники, извозчики, обитательницы публичных домов, трактирщики и рестораторы, актеры, журналисты — люди всех профессий и социальных групп.

Кто были по наклонностям эти люди, осведомлявшие полицию? Что толкало их на опасную стезю?

Конечно, среди осведомителей были романтики своего дела, авантюристы.

Но большинство занималось доносительством не ради удовольствия, а ради продовольствия. Полиция осведомителям платила солидные гонорары, да и закрывала порой глаза на их делишки, которые часто шли вразрез с законом.

Понятно, что самые полезные доносчики — люди уголовного мира.

В эту громадную сеть, закинутую полицией в океан преступности, регулярно попадалась добыча — и мелкая, и крупная.

Сыскная полиция умело руководила и направляла всю эту специфическую, ни на что ни похожую деятельность. В штате содержалось десятка два секретных агентов, которых не знал никто, кроме начальника сыска. Именно эти секретные агенты проверяли деятельность самой полиции.

И конечно, великолепно была налажена паспортная работа.

Для любознательных читателей приведу параграф из полицейского устава, действовавший со времен Петра Алексеевича и практически не изменившийся до начала XX столетия:

Купцы, мещане, крестьяне казенные и помещичьи, для торговли, промыслов и работ должны иметь печатные паспорта. Кто будет находиться долее 30 верст от места своего жительства без паспорта, почитается беглецом. Вовсе без паспорта, или написанным от руки, через заставы не пропускаются, нигде принимаемы и держимы быть не могут. Прибывшие в столицу должны сдать паспорта и записаться в особые книги в Адрес-конторе. Уплатив пошлину с мужского пола 10 рублей, а с женского 5, прибывший получает билет на временное жительство. Потерявший билет свой должен на другие сутки дать знать о сем Конторе. Для получения нового и уничтожения потерянного билета надлежит за счет потерявшего дать объявление в газетах.

И вот с этим временным билетом гость обращался с просьбой на постой. Хозяин гостиницы или частного владения записывал гостя в домовую книгу и обязан был доложить в полицейский участок о вновь прибывшем.

За держание людей с просроченными паспортами взыскивается с хозяев по два рубли в день. Просрочивших же паспорта люди низшего звания отсылаются в работный дом на столько. Кто сколько просрочил.

Хозяин, приютивший гостя без регистрации, подвергался еще большому штрафу, а за повторное нарушение мог быть лишен недвижимости.

Меры суровые? Может быть! Зато наши мудрые предки жили в патриархальной тишине, не боялись разбойников и твердо были уверены: родная полиция их бережет.

Вернемся, однако, к нашим событиям.

С исчезновением прокурора эта громадная, хорошо отлаженная машина пришла в действие. Сыщики уголовной и тайной полиций (подозревалась политическая подоплека) сбились с ног, встречаясь с осведомителями, проводя в притонах и подозрительных квартирах обыски.

Незаинтересованное отношение начальника охранки Мартынова к поимке тех, кто шантажировал Гарнич-Гарницкого, объяснялось и тем, что слишком много сил было отвлечено на распутывание истории с прокурором.

Но теперь, с телеграммой, в которой изъявлялась монаршая воля, настроение начальника охранки относительно Соколова в корне переменилось.

Граф Соколов после прогулки в прелестный утренний час по пробуждающейся Москве удобно расположился в столовой и, попивая чай, листал газеты.