Тень Голема - Анатолий Олегович Леонов
– Отче… или лучше с вичем? Как желаешь?
– Все равно, – в голосе Феоны звучало безразличие.
Проестев холодно кивнул головой.
– Значит, Григорий Федорович.
Заносчивый и ревнивый к чужой славе сановник сразу решил показать небольшую нужду в общении и даже сделал вид, что не очень осведомлен о том, кто перед ним находится.
– Мне тебя начальник Разбойного приказа боярин Шереметьев насоветовал. Сказывал, пособить в одном деле можешь?
Хладнокровный и, как правило, безразличный к чужой спеси, Феона на этот раз решил не спускать молодому чиновнику его вызывающего высокомерия.
– Вот как? – прервал он начальника Земского приказа. – А где сам Федор Иванович? В Москве ли?
Проестев болезненно поморщился, досадуя на то, что собеседник дерзнул перебить его, но, поразмыслив, хмуро ответил:
– Нет его в Москве. Поехал в Торжок со шведами против ляхов договариваться.
Феона усмехнулся, без страха глядя в глаза грозному судье.
– Ты, Степан Матвеевич, не серчай. Я ведь чернец, от мирских дел далек. Думаю, для государевых нужд тебе повесомей меня советник потребен? Какой прок с бедного инока? Пойду я, коли так!
Проестев даже крякнул с досады, разом перестав держать себя высокомерно.
– Брось сиротой казанской прикидываться, Григорий Федорович. В державе нашей нет человека более тебя сведущего в делах сыска и дознания. О том все знают!
– Так уж и все?
– Все! Потому и позвал тебя.
– Ладно, коли так! Говори, судья, какое тайное дело у тебя ко мне?
Проестев словно ждал этих слов. Поднявшись с кресла, он пальцем поманил за собой инока и спустился с ним и сопровождавшим их Степановым по узкой каменной лестнице в одну из множества мрачных камор подклета Земского приказа. В маленьком помещении не было ничего, кроме колченогой лавки и грубо сколоченного из березовых досок стола, на козлах около которого стояло два больших сундука со сбитыми замками да полдюжины небольших ларцов и скрыней на самом столе.
– Это что? – спросил Феона, с любопытством осматривая комнату.
Вместо ответа Проестев запалил от горящей свечи пару масляных ламп, закрепленных в стене, и, откинув крышку одного из ларцов, с отстраненным видом покопался в бумагах, лежащих внутри.
– Третьего дня скончался думный дьяк, Петр Алексеевич Третьяков. Знал его?
– Ну как знал? – скривился Феона. – Виделись раньше. Что с ним? Болел?
– Да нет, здоров был. В один день собрался! С утра в Ближней думе околачивался, потом в Посольском приказе посланников голландских принимал, а после обеда лег почивать и уже не проснулся!
– Полагаешь, помог кто?
Проестев равнодушно пожал плечами:
– Кто знает? Смерть в глаза не смотрит, а за спиной стоит: отвернешься от недруга – и вот она!
– Убедительно! – улыбнулся отец Феона. – Тело где?
– Тело?
Проестев изумленно посмотрел на монаха.
– В земле, где еще? Мы что, нехристи? Не пошлый мужик прижмурился. Тут думный дьяк ноги задрал! К тому же не было у него примет опоения зельем. Проверили. Не затем тебя звал!
Проестев вывалил содержимое одного из ларцов прямо на стол. Россыпь писем, меморий[52] и грамоток горкой легла перед отцом Феоной. Он взял одно, развернул и посмотрел на свет.
– Тайнопись?
– Как видишь! Степанов при дознании в тайнике под половицей сыскал. Чутье у него на это, что ли?
Феона с удивлением посмотрел на начальника Земского приказа.
– Ты вроде недоволен, Степан Матвеевич?
– Пустое! – отмахнулся тот. – Ты не принимай беспокойство за досаду. Знаешь ведь, людям такого чина, как Третьяков, тайнопись государевым указом запрещена была. На тебя одна надежда, Григорий Федорович; говорят, что в этом деле лучше тебя никого нет!
Отец Феона невольно улыбнулся лестным словам чиновника, больше не пытавшегося изображать из себя перед монахом важного барина.
– А твои, что же, не смогли?
– Коли смогли, я бы тебя не звал! – скривился Проестев. – Мы всех людишек Посольского приказа с пристрастием допросили. Никто не знает шифра Большого Страуса!
– Кого?
– Это прозвище такое у Третьякова было. Говорят, сам себе придумал!
– Занятно! Ну давай посмотрим, что это за страусовая тарабарщина?
Феона, подобрав полы монашеской однорядки, уселся на лавку и стал разбирать бумаги, внимательно изучая и раскладывая их по разным сторонам стола. В результате получилось две большие стопки, одну из которых он разбил еще на три более мелких. Закончив с раскладкой, он молча откинулся на лавке, прижавшись спиной к холодной стене подклета, и сильно задумался.
– Ну что? – не выдержал Проестев.
– Это анбур, – вымолвил монах, не отрывая отрешенного взгляда от лежащих перед ним писем.
– Что?
– Пермское письмо. Его лет двести пятьдесят назад святой Стефан Пермский создал для зырян, но дело как-то сразу не пошло, и азбуку почти забыли. Зато в моей молодости, еще при государе Иване Васильевиче, стефановским письмом часто пользовались московские писцы и приказные подьячие – буквы они писали пермские, а слова русские. Все просто.
– Ну вот же! – оживился за спиной Проестева приунывший от томительного ожидания Степанов. – Я говорил, что Григорию Федоровичу эта загадка на один зубок! Раз, и нету!
Феона строго посмотрел на торжествующего дьяка.
– Погоди, Ванька, раньше времени мне акафисты читать.
Он указал на разложенные на столе стопки писем.
– Здесь две разные литореи, писанные тремя людьми. Непросто все.
Проестев напряженно вглядывался в лицо монаха.
– Разобраться сможешь?
– Попробую.
Феона осмотрелся и невозмутимо добавил:
– Света бы сюда побольше!
– Это можно. Иван Данилович, огня!
Пока Степанов носился по крутой лестнице вверх и вниз, исполняя поручение начальства, Феона задумался о том, что ему было известно о новопреставленном думном дьяке? Оказалось, совсем немного. До восшествия на трон нынешнего государя отец Феона даже не знал о существовании такого человека. Петр Алексеевич Третьяков представлялся ему самым обычным представителем крапивного семени мелких чиновников, совершившим головокружительное продвижение по службе благодаря заурядному предательству.
Изменив законно избранному царю Василию и отъехав в стан Тушинского вора, он без лишних проволочек из «старого» приказного подьячего был пожалован самозванцем чином думного дьяка и возглавил Поместный приказ, имевший особо важное значение в условиях бушующей в стране гражданской войны. Какими причинами был обусловлен стремительный взлет еще достаточно молодого, тридцатилетнего московского дворянина без больших денег, связей и опыта государственных дел, оставалось только гадать. Но самым удивительным было то, что Третьяков, являясь, по сути, самым запятнанным среди всех думных дьяков, умудрился не только сохранить, но и упрочить свое положение при новой династии, став главой Посольского приказа. Это
