Тень Голема - Анатолий Олегович Леонов
Получив столь внушительную отповедь от безобидного монаха, казак обиженно засопел и, не найдя для себя достойного ответа, предпочел просто промолчать. Тем временем Феона, бывший до сих пор самым незаметным участником переговоров, вдруг оказался в центре общего внимания. Широким жестом он скинул на пол дерюжину, под которой оказались две 33-фунтовые бочки пороха и большая бухта аккуратно скрученного запального шнура.
По-прежнему не произнося ни слова, отец Феона деловито отмерил два аршина веревки, вынул деревянную пробку из крышки одного бочонка и поместил в него запал. После чего лукаво взглянул на потерявших дар речи переговорщиков и объяснил свое поведение.
– Дети мои, подписывать или нет крестоцеловальную запись – решать вам. Я, со своей стороны, как духовное лицо буду за всех вас молиться. Хотите, молитесь со мной, молитва не будет слишком долгой!
– И что? Неужто запалишь, отче? – с сомнением выговорил Галкин, жестами успокаивая своих взволнованных товарищей.
– Почему нет? – пожал плечами отец Феона. – Ты сам сказал, что за границу гуляй-города живыми нам не выйти. А если так, то что мне терять?
Не меняя выражения лица, монах вынул из поясной сумки кремень и огниво. Пара выверенных ударов, и веселый огонек с шипением побежал по пропитанному селитрой запальному шнуру. Атаманы, с ужасом глядя на то, как быстро пожирает он расстояние до рокового взрыва, суетливо заерзали на скамьях.
– Вань, давай подпишем? Ведь взорвет чертов поп. Отправит в рай и глазом не моргнет!
Феона холодно улыбнулся.
– Значит, вы будете первыми, кто попал в рай со страху! Решайте, фитиль горит быстро.
Атаманы загалдели пуще прежнего. Некоторые тут же сообщили, что подпишут все что угодно, только пусть монах потушит фитиль. В конце концов только один Галкин упрямо молчал и внимательно изучал лицо отца Феоны, точно хотел проникнуть в мысли этого загадочного инока, явившегося вместе с царскими посланниками непонятно с какой целью. Неожиданно тело атамана напряглось и подалось вперед, глаза лихорадочно забегали, точно он вспомнил нечто, давно забытое.
– Скажи, чернец, а ты, часом, не Образцов?
– Когда-то давно я был им в миру.
– Тогда туши свое кадило. Я подпишу крестоцеловальню.
Уже позже, когда вереница конных и пеших казаков возвращалась в брошенные ими ранее остроги у стен Белого города, отец Феона спросил у Галкина, почему тот передумал? Атаман осмотрелся, хмыкнул себе под нос и, почесывая за ухом крыжем сабли, тихо произнес:
– Восемь лет назад я у атамана Андрея Просоветского в десятниках ходил. Видел, как ты на мосту под Суздалем в одиночку гусарский почет поручика Друшляка перебил.
– Ну и?
– Понял, что взорвешь, без обмана!
До стен Белого города ехали уже молча. У распахнутых городских ворот, нетерпеливо подпрыгивая, прохаживался долговязый, похожий на цаплю человек, в котором Феона легко узнал бывшего своего дьяка Ивана Степанова.
– Ваня, ты как здесь? – спросил монах, с юношеской ловкостью спрыгивая с лошади и направляясь в сторону приказного дьяка.
Степанов вздрогнул и замер на месте, соображая, не почудилось ли ему услышанное? Но уже в следующий миг лицо его озарилось счастливой улыбкой. Нелепо размахивая руками, он бросился к монаху, причитая на ходу:
– Григорий Федорович, государь мой! Уже не чаял встретиться! Все, думал, не успею. Думал, опоздаю…
– Зачем искал меня, Ваня?
– Искал, Григорий Федорович. Тюрьму на дыбы поставил. Крысы острожные в один голос твердили, уехал, мол, а куда неизвестно! А я подумал, война пришла! Не тот человек Григорий Федорович, чтобы от войны сторониться!
– Так, чего искал-то, говори? – улыбнулся Феона словоохотливости дьяка.
Степанов вдруг замер, после чего принял деловой вид.
– Искал тебя Степан Проестев, новый начальник Земского приказа. Дело у него к тебе безотлагательное и весьма тайное! Поедем скорее, Григорий Федорович? У меня колымага за углом стоит.
Неожиданно отец Феона заупрямился.
– Какое дело? Чего ему надо?
– Не могу сказать, – мялся Степанов, болезненно морща лицо, – важное дело! Поехали, Григорий Федорович? Тебе работы на денек-другой, а нам сильно поможешь!
Стоявший неподалеку князь Прозоровский, оказавшийся невольным свидетелем их разговора, решил воспользоваться моментом и, как всегда нахраписто, влез в разговор.
– Дядя Гриша, – воскликнул он, подходя ближе, – я так понимаю, тебе все равно сейчас не до возвращения в монастырь. Уважь мою просьбу. Отдай на время своего приятеля. Нужен мне такой!
– Что значит – отдай? – удивился Феона. – Не малахай просишь, Семка! Отец Афанасий свободный человек. Ты сам с ним поговори. Думаю, от славной драки сей благочестивый чернец не откажется!
Глава 12
В Старом Земском приказе, расположенном у Воскресенских ворот Китай-города, мало что изменилось с той поры, как отец Феона, казалось, навсегда покидал его стены. Удивительным было то, что минувшее время проявило изрядную терпимость к ветхому зданию, более полувека не знавшему ремонтов и серьезных перестроек. В результате такого небрежения краска с его стен облупилась, кирпич кое-где осыпался, но в целом добротное здание выглядело вполне неплохо для своих лет. С чувством легкой грусти от нахлынувших воспоминаний миновал монах просторные сени и вступил в светлую горницу приказных палат, по давно устоявшемуся обычаю служившую рабочим местом судей, их товарищей и дьяков Старого Земского двора. Устои эти и сейчас никто менять не собирался.
Недавно назначенный на должность Главного судьи стольник Степан Матвеевич Проестев встретил монаха, сидя за большим дубовым столом, покрытым зеленым сукном с чернильными пятнами, которые застенчиво прикрывал деревянный короб настольного письменного прибора. Феоне показалось, что он узнал свой стол и залитое чернилами сукно, и даже короб на столе. Впрочем, выяснять, так ли это, не было желания. Настоящий интерес вызывал у монаха новый хозяин Земского двора, о котором в силу обстоятельств он был наслышан, но с которым до сих пор встречаться не доводилось.
На первый взгляд было Проестеву немногим за тридцать лет. Невысокий, жилистый, с тяжелыми мужицкими руками и крепко посаженной на плечи «лошадиной» головой, которая при первой встрече вызывала у собеседника оторопь и тревогу, часто перераставшие в беспорядочное смятение при более тесном общении с ним. Даже ближние дьяки и подьячие шептались между собой, что родители, видимо, мастерили их начальника из одного дубового полена. По общему мнению, Проестев не умел улыбаться или, во всяком случае, никогда не позволял себе этого при посторонних. Был он невероятно подозрителен и всегда недоволен окружающими. Вся жизнь царедворца была посвящена только одному – служению Государю. Кажется, иной корысти у судьи просто не существовало.
Степанов рассказывал Феоне о своем новом начальнике, пока кони, запряженные в заморский «каптан с оглоблями», неспешно везли их в Земский приказ. Теперь
