А. Веста - Оракул
— Старшина, что вы делаете в офицерском ресторане? — окликнул он чубатого.
— Гвардии старшина Харитон Славороссов! — отрапортовал тот. — Вот документы. — И он уже потянулся к карману, но молоденький офицер остановил его жестом:
— Обедайте! — разрешил он, отводя близорукие глаза от блеска боевых наград.
После обеда бравый солдатик, не мешкая отправился в комендатуру. Он был вызван с фронта срочной телеграммой, предписывающей ему явиться в особый отдел при Московском округе. В комендатуре после короткой беседы его направили в особый отдел при штабе Московского округа.
В коридоре у дверей начштаба «загорал» высокий, тощий шпак.
— Гурехин? Заходите! — окликнул из-за двери ординарец.
Услышав свою фамилию, шпак вздрогнул и, согнув плечи, вошел в кабинет.
Через минуту вызвали Харитона.
— Ну вот и все в сборе… — прогудел особист, высокий, рыжеватый, крупного калибра мужик, и вкратце объяснил суть предстоящей операции.
— Есть доставить в замок Альтайн по территории, занятой врагом, — отбарабанил Славороссов, выслушав задание.
— Ну что ж, принимайте командование, Вениамин Борисович, — сказал особист.
Харитон обернулся и не сразу заметил щуплого большеголового человека в сером френче. Он сутулился за широким, залитым чернилами штабным столом и почти сливался с ворохом картонных папок на столе начштаба.
— Капитан Нихиль, — без особого энтузиазма представился тот, продолжая читать циркуляр.
Глядя на рыжеватого капитана, Гурехин припомнил, что уже видел его накануне в политотделе округа, но не предполагал, что придется сойтись так близко, и отчего-то сразу томительно заныло под ложечкой, словно рядом с Нихилем ему не хватало воздуха.
Нихиль был, пожалуй, ровесником Гурехина и тоже носил маленькие очки с плоскими стеклышками. Желтые глаза навыкате смотрели немного в стороны, но цепко и подозрительно, и этот большеротый и нескладный капитан явно чувствовал себя хозяином в кабинете начштаба.
Капитан Нихиль остался при штабе, а Славороссов и Гурехин с целой кучей разноцветных бумажек отправились в политотдел для дальнейшего оформления.
— Ксаверий Гурехин, — шпак протянул Харитону узкую ладонь.
Харитон мрачно окинул взглядом своего нового командира и ответно протянул руку. Пожатие шпака оказалось неожиданно сильным и горячим, словно в его малохольном теле пряталась печка, и с души у Харитона немного отлегло, точно они успели подружиться и сполна узнать друг о друге через это короткое, живое пожатие.
В политотделе перечитали их бумажки и отправили в хозяйственную часть, там проверили командировочные, но этого оказалось мало — нужно было еще взять специальное отношение из политотдела о том, чтобы Гурехина приняли на довольствие.
— Эх ты, горе луковое, и фамилия у тебя такая же… — обескураженный и злой, Харитон бросился обратно в политотдел за отношением, но выяснилось, что еще нужна гербовая печать.
До вечера Славороссов и Гурехин ожидали начальника хозчасти, изнывая под натиском ранней жары: бюрократы из штаба округа заявили, что нужны еще и аттестаты на все дни их командировки, о сроках которой ни тот, ни другой не имели ни малейшего понятия.
— Тыловая сволочь, — цедил сквозь зубы Харитон, — на передовую бы их, чтобы землю зря не засирали.
Наконец они получили аттестаты, командировочные удостоверения и отношения и плюс талоны на питание в офицерской столовой. Их предстояло обменять уже в столовой на другие точно такие же, только синие. На складе Гурехину выдали офицерское снаряжение: шинель, гимнастерку, галифе, фуражку, портупею, командирский свисток и красноармейскую книжку без записей. На вокзале Гурехину и Славороссову выписали транспортные предписания, и они побежали искать эшелон, идущий через Польшу на Берлин.
На платформе проводили построение. В напряженной тишине политрук зачитывал сообщение о новом поражении немцев под Берлином.
— Вот, наверно, старается теперь повар Гитлера, всякие вкусные вещи готовит, а у Гитлера аппетиту нет! Мучается повар!!! — крикнул паренек в гимнастерке и белом замызганном фартуке, должно быть, сам повар, и бойцы захохотали, подталкивая друг друга локтями. И Гурехин впервые за много лет засмеялся открыто и радостно, морща нос и растягивая потрескавшиеся губы, чувствуя непривычную боль от этой счастливой гримасы.
Эшелон шел на Франкфурт, в кровавое месиво последних боев, но со стороны казался свадебным поездом. Целые кусты и деревья были привязаны к арматуре вагонов для маскировки. Поезд двигался медленно, задевая ветвями за станционные фонари, цепляясь за встречные вагоны. Деревья, полные весенних соков, зацвели под дождем, и казалось, что веселый, зеленый бульвар, изгибаясь и плавно покачиваясь, с вальсами и смехом, плывет по рельсам. Эшелон шел сквозь ночь, окутанный зеленью, дымом и тополиной смолой. Мудрая, неукротимая сила вела его на запад. Восторг движения захватил Гурехина, ему мало было ехать в этом весеннем веселом поезде, ему хотелось ходить, заглядывать в лица людей, молча стоять рядом и жадно слушать их громкие, смелые голоса. В теплушках возвращались на фронт подлечившиеся в госпиталях, и спешил понюхать пороху последний фронтовой призыв, зеленая необстрелянная молодежь. Кто-то спал, распластавшись на полу теплушки, кто-то танцевал под гармошку на открытой платформе. Дымила полевая кухня. Девушки-бойцы с первыми цветами в петлицах гимнастерок улыбались Гурехину. Свесив ноги с покачивающейся платформы, гармонист наяривал фронтовую песню:
Синенький скромный платочекФриц посылает домой…И добавляет несколько строчек…
— А у нас в пятой гвардейской такой гармонист был, что когда он на передовой играл, немцы стрельбу останавливали, — сворачивая козью ножку, рассказывал пехотинец. — Мы под его игру в разведку ходили…
Бойцы, сидевшие на открытой платформе, вдруг засвистели, загоготали. Высоко, на телеграфном столбе, сидела женщина, вцепившись «кошками» в ствол и, как вожжи, натягивала поврежденные провода. С поезда успели рассмотреть только ее красную юбку и ярко-синюю косынку.
— Нет, сдохнет Гитлер, а с нашей русской силой не совладеет, — кричали на платформе.
— Уже сдох!!!
— Хороший народ едет! — заметил сочный голос за спиной Гурехина. Это был рослый увешанный медалями пехотинец. Лицо казалось смуглым по сравнению с белой, выглядывающей из-под воротничка шеей. И лишь присмотревшись, Гурехин понял, что это не «цыганский загар», а пороховая пыль и фронтовая земля со всей Европы, въевшиеся глубоко в кожу.
— Предатели уже предали, трусы погибли, скептики увяли, — продолжил пехотинец свой монолог, вроде бы и не обращенный к Гурехину, но нуждающийся в слушателе. — Остались в армии те, кто дошел до Победы геройски. И молодежь эта уже никогда не узнает вкуса поражения!
— Не успеет… Такие гибнут в первую неделю: два к трем. Слыхали, как сопротивляется Гитлер на Целлендорфском направлении? — напомнил знакомый с картавинкой голос.
Гурехин обернулся: сопровождающий и вправду сопровождал его, незаметно следуя за ним по всей длине поезда.
— Вы, товарищ, кажется, впервые на фронт едете? — ядовито спросил Нихиля пехотинец. — Так откуда знаете, кто погибнет, а кто выживет?
Сопровождающий поежился от зябкого встречного ветра и ничего не ответил.
Ближе к ночи Нихиль получил добро от начальника поезда на обустройство всех троих в почтовом вагоне. На тюках можно было сносно выспаться до самой Польши, но Гурехину не спалось. Рядом на полотняных мешках с фронтовой почтой ворочался Славороссов.
— Веселая у вас фамилия, Харитон, — шепотом заметил Гурехин. — Откуда такая?
— А пес ее знает. Я сирота, должно быть, в приюте дали.
— Летчик был такой, еще при царе, на «этажерке» в Америку летал, — подал голос Нихиль.
— О как! А я думаю, в кого я такой уродился? — обрадовался Харитон. — Мне что конь, что танк, лишь бы скорость. Две зимы с конем в обнимку спал, а потом с ходу принял на себя командование танком. До войны-то я трактор водил, а танком еще не разу не командовал.
— Так прямо сразу и на танк? — усомнился Гурехин.
— А чего тянуть? Дело было зимой в степи под Моздоком. Немцы многоярусную оборону на высоте заняли, а внизу в балке застрял наш танк, не то подбили его… В дыму я на него и наткнулся. Крышка с башни сбита, заглядываю в люк: там двое танкистов сидят, понурив головы. Один у руля, другой за ним. В темноте не понять: то ли спят, то ли убиты…
— Живы, братва? — кричу им в люк. — Чего приуныли?
Глаза поднимают, а в глазах — слезы стоят.
— Что с вами, орлы боевые?
— Да вот командира нашего убило… Такой парень был!
