А. Веста - Оракул

— Откуда здесь этот ящик?

— Его забыли эсессовцы.

— Странное дело, — старик пошевелил колеса замка высохшими пальцами и сказал с печальной усмешкой: — Этот шифр, пожалуй, лучшее, чему мы смогли научить нацистов…

— Вы учили нацистов? — рассеянно спросила Элиза. Она подняла с пола носатого паяца, одетого в зеленую бумазейную курточку и полосатый колпачок, сделанный из старого носка.

— Да, мы пытались повернуть историю на новые рельсы, но даже лучшие из нас забыли, что история — это не локомотив. История, моя милая, — это грандиозный процесс инициации.

— Инициация? Что это такое?

Сандивогиус вынул из ее рук куклу и попытался оживить марионетку при помощи бечевок и обугленной крестовины.

— Помнишь, я читал тебе детскую книжку об этом деревянном мальчике? Ее мне прислали из Росиии перед самой войной. И я удивился, ведь у меня никогда не было детей! Должно быть тот, кто посылал ее, предвидел, что из далекой России ко мне приедет девочка, и я назову ее дочерью по духу. Ты хочешь знать, что такое инициация? Помнишь, как этот пострел разбил яйцо своим длинным носом? Запомни, девочка, разбивая скорлупу неведенья и сна, мы приступаем к инициации. В человеке пробуждается бессмертное зрение, и то, на что раньше уходили годы, происходит мгновенно.

В мире есть запретные кладовые, где хранятся книги, писанные на камнях, на золоте и на мягкой глине, на деревянных дощечках и воловьей коже, на папирусах и бересте. Так древние передают нам свои ключи от духовных таинств. Прикоснувшись к этому знанию, мы навсегда покидаем тесную скорлупу материи и выходим в духовный космос. Наше братство тысячелетиями хранило ключи, но ради спасения мира мы вышли из заточения.

Мы обучили нашим знаниям сильных мира сего. Мы думали, что несем миру свет пробуждения: лучи любви, красоты, силу и понимание. Мы прошли по дорогам мира, не запятнав наших белых одежд, но в костре этой войны оказались и наши поленья.

— Кто вы?

— В разные века нас называли по-разному: волхвы, гностики… Но мы, скорее, тайные учителя, «соль земли».

— Как в Евангелии? — с робкой надеждой спросила Элиза.

— Да, и заметь, это вполне алхимический термин, — через силу улыбнулся старик.

Сандивогиус оставил марионетку на крышке бронзового ящика и, опираясь на руку Элизы, спустился в подземелье.

— Зажги факел, дочка, — попросил старик, — впереди у нас спуск в могилу и моя последняя тайна.

Элиза послушно вынула факел из кованого шандала и чиркнула огнивом. Ступени уводили все ниже, в древний склеп, где стыли в вечном холоде и мраке гробницы прежних владельцев замка. Фламинго бесстрашно следовал за людьми, осторожно переставляя ломкие лапы и постукивая клювом о гулкие камни. Одной рукой Элиза поддерживала отца, в другой держала пылающий факел. Внизу старик попросил Элизу зажечь еще несколько факелов вдоль стен.

Девушка огляделась: она впервые была в этой части подземелья. Потолок поддерживали колонны из пурпурного гранита. Старинные литые надгробия изображали спящих рыцарей и благородных дам с молитвенно сложенными на груди ладонями. На боку у рыцарей поблескивали двуручные мечи. В ногах у дам дремали собачки-левретки. Основатель замка, рыцарь, одетый в змеиную чешую, одиноко лежал в самом дальнем конце усыпальницы.

Здесь, в каменной нише, стояло большое белое яйцо, отлитое из тонкого фарфора. На гранитном цоколе виднелась странная эмблема: роза, вписанная в равносторонний четырехконечный крест, ниже по четырем сторонам располагались рисунки, похожие на те, что были выбиты на постаменте солнечных часов во дворе замка.

— «Роза и Крест» — эмблема нашего братства, — пояснил Сандивогиус. — Роза — символ науки и сокровенных тайн Природы, исконно женственный знак. А крест несет всякий, вступивший на путь познания и света. А теперь помоги мне.

Девушка, недоумевая, сняла крышку с фарфорового яйца.

— Ну вот и славно, дочка. Не пугайся и не думай, что я выжил из ума. Сейчас я лягу сюда, а ты закроешь крышку и уйдешь. Через сорок часов от тела не останется и следа, а в этой скорлупе зародится и окрепнет новая, крылатая жизнь. Я уйду путем древних мудрецов, путем Иешуа Бен Пандера. Его опечатанная гробница тоже оказалась пустой. А теперь не робей! В этом яйце нет ничего страшного.

— Отец, не уходи! Я почти ничего не знаю! Твое знание погибнет!

— Нет-нет, — старик собрал в ладонь ее пальцы и слабо пожал их, — оно не погибнет. Ты — дочь северной богини, а значит, знаешь гораздо больше меня. Знает твое сердце и твое тело, знает каждая капля твоей первозданной крови. Если ты встретишь человека с ярким и спокойным взором мудреца и он ответит на пароль, ты передашь ему ключи от рая и мои гримуары.

— Какой пароль, отец? — Элиза погладила бледную, почти прозрачную старческую руку.

— Ты протянешь ему зернышко «говорящей яблони», и оно прорастет на его ладони. Все, что рассказал мне ледяной кристалл, я записал и укрыл в тайнике под солнечными часами. Астрономические часы, с символами солнца, луны и звезд раскиданы по всему земному шару. Они — тайники нашего ордена…

— А если этот человек не придет?

— Тогда им суждено лежать под спудом, пока у людей, отыгравших в детские игры, не проснется инстинкт знания.

— Ты не можешь умереть! Отец! Твоя амброзия дает бессмертие, почему ты не выпьешь ее? — она все еще пыталась удержать отца на краю странного фарфорового гроба.

Сандивогиус погладил ее по волосам:

— Я прожил достаточно и нахожу, что с течением времени мир меняется не в лучшую сторону.

— Хотя бы один глоток, отец!

— Нет, моя милая. Пока я жив, тебя не оставят в покое. Этот бравый штурмбанфюрер обязательно вернется. Берегись, в его глазах танцует смерть! Без меня тебе будет легче на время покинуть «Логово змея».

— А как же наш «Райский сад»?

— Да-да. Странно, я совсем забыл о нем, — старик задумался, шевеля губами, словно подсчитывая наследство: — Подземный Эдем я передаю тебе.

— Я буду хранить его, отец. Я никогда не покину Альтайн!

Старик покачал головой. Он дышал все тяжелее и реже, и его лицо словно покрывалось тонким стеклом.

— Нет, Элиза, — едва слышно прошептал он, — очень скоро ты уйдешь в холодный и дикий край, такой далекий, такой суровый…

— Это будет Антарктида? — с ужасом спросила Элиза.

— Нет, моя девочка, нет…

Сандивогиус задыхался, по щекам и бороде катились слезы, словно жизнь покидала его вместе с этой живой теплой влагой.

— Умереть в день и час рождения — это удел избранных, — шептал он, силясь улыбнуться. — Не стоит длить мои мученья, дитя, сделай это…

Ослепнув от слез, Элиза задвинула крышку. Удивленный Феникс застучал клювом по сомкнувшейся скорлупе. В подвижном пламени факелов его блекло-розовые перья полыхнули огнем.

Глава 9

Пахари войны

Сколь блаженны те народы,

Коих крепкие природы.

Солнечным апрельским днем по крытому перрону Белорусского вокзала шел бравый молодой боец. Из-под пилотки выбивалась золотистая прядь. Солнце дробилось в начищенных до блеска голенищах, а натертые мелом пряжки и выстроившиеся в ряд золотые медали пускали солнечных зайцев. Оценив обстановку на вокзальной площади, он решительно направился в сторону буфета, но завернул не в солдатскую столовую, а в офицерский ресторан.

Прежде чем войти в зал, он поправил ремень перед большим туманным зеркалом, огладил гладко выбритый затылок и прислюнил пышный чуб.

— Здравствуйте, красавица, — окликнул он первую же официантку, спешащую с заказом. — Старшина Славороссов, только вчера с передовой.

— Очень приятно… — официантка капризно поджала губки, подведенные алым сердечком.

— Гм… — замялся солдат. — Скажите, уважаемая, а «туры-руры» у вас есть?

— Какие такие «туры-руры»?

— Ну, непонятно, что ли?..

— Непонятно! — отрезала официантка.

— Ах, вы, видно, фронтового языка не знаете? Ну, вино хорошее? Ну, девушки… патефон…

— Так бы и сказали… Нет!

— Тогда вместо «туры-руры» дайте борща и киевских котлет штуки четыре, — упавшим голосом попросил солдат.

В окнах ресторана мелькнули алые повязки патруля. Скрипнула дверь, и в зал вошли трое красноармейцев. Наряд сопровождал молоденький офицер в очках.

— Старшина, что вы делаете в офицерском ресторане? — окликнул он чубатого.

— Гвардии старшина Харитон Славороссов! — отрапортовал тот. — Вот документы. — И он уже потянулся к карману, но молоденький офицер остановил его жестом:

— Обедайте! — разрешил он, отводя близорукие глаза от блеска боевых наград.