Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды
В процессе беседы Мэделин как будто преодолевала бездну, и когда она повернулась, чтобы взглянуть на Лео, ее улыбка была направлена вглубь него. Раньше с ним не случалось ничего подобного. Она была первой.
— Как ты думаешь, что мне делать? — спросила Мэделин, и Ньюман понял, что он практически не слушал ее. А если и слушал, то не понимал, как будто она говорила на иностранном языке, и, слыша каждое слово по отдельности, он все-таки упускал суть. Ведь целое всегда превосходит сумму составляющих.
— Делать?…
— Да, делать. Ты меня не слушал, правда? — Она вдруг ухмыльнулась, довольная, что смогла разоблачить его. — М-да, замечательный ты исповедник. Или это слишком скучная тема для разговора?
— Разумеется, я тебя слушал. Твой брак исчерпал себя. Но разве этого не следовало ожидать? Все с этим сталкиваются и борются, как умеют.
— А как насчет твоего брака? Со Святой Матерью Церковью. Он себя не исчерпал?
— Мы о ком говорим — о тебе или обо мне?
— Прости. Я не должна вмешиваться. Обо мне… Мы говорили обо мне. Проблема в том, что мне не с кем поговорить, кроме тебя. Ты это понимаешь, Лео?
— Кроме меня?…
— Понимаешь ли, твоя роль в моей жизни сильно изменилась…
Тревога. Тревога — это утонченный страх, тонкая патина страха на поверхности каждого поступка.
— Изменилась? Боюсь, я не понимаю…
— Ты был священником, а стал… другом. Прости, наверное, это не следует разграничивать. Я не исповедуюсь тебе, Лео. Я просто женщина, которая ведет доверительную беседу с другом.
И он подумал: женщина, 'issâ, поскольку она произошла от мужчины, 'is. К женщинам в Библии отношение неоднозначное, начиная, конечно, с Евы. Змеи, извиваясь, проскальзывают в женскую логику, протягивая плод запретного знания, знания, которое таится там, под складками материи, между крепкими, немужскими бедрами. Сложный вопрос — женщины. Достаточно вспомнить ее тезку — Марию Магдалину, женщину, из которой изгнали семерых бесов.
— Но отец Лео теперь стал просто Лео, — говорила Mэделин, — с которым я могу поговорить не как с духовником, а как с обычным и, надеюсь, способным к состраданию человеком. И еще я надеюсь, что не навязываюсь ему. — Лео пролепетал что-то в ответ, но она будто не заметила — лишь безучастно ему улыбнулась и призналась, что ее брак терпит настоящий кризис. — Ах, Лео, серьезный кризис. Вера, любовь и все прочее… Я снова излагаю невнятно? Перед тобой стоит абсолютно беспомощный человек. — Она засмеялась. На первый взгляд, это был ее обычный, открытый смех, с резким, пряным привкусом самоиронии. Простой приятель никогда бы не распознал в глубине этого смеха никакого отчаяния или огорчения. Но в нем было и отчаяние, и огорчение. И Лео откуда-то это было известно, и столь интимная подробность беспокоила его. — Я утратила веру, Лео. Вера исчезла, пропала, фьють! — и нет, растаяла облачком пыли. Ты можешь вернуть ее своими тонкими иезуитскими аргументами? Я больше не люблю Бога, потому что перестала верить в его существование; я больше не люблю Джека, который, мне кажется, давно уже разлюбил меня, потому что в некотором смысле я перестала верить и в его существование. Наверно, я говорю, как глупенькая девочка-подросток?
— Отчасти.
— Но есть одно отличие. Я могу действовать. У подростков подобные настроения обычно проходят без следа. Но я могу действовать.
— И что же ты можешь сделать?
Мэделин покачала головой.
— Еще не знаю. Но возможность действия, она рядом. Я ее чувствую. Понимаешь, тебе ведь дается только один шанс не так ли? Я знаю, ты не настолько глуп, чтобы зачитывать мне набившие оскомину истины: ну, там, небесный чертог, береги себя к Судному дню… У человека моего возраста остается только один шанс. И я обязана им воспользоваться, так ведь?
— Обязана? Кому?
— Самой себе. Никого ведь больше нет.
— Я думал, есть еще кое-кто. Например, дети.
Она на некоторое время глубоко задумалась.
— Ты помнишь Сан-Крисогоно?
— А что именно? — Тревога росла, принимая все более отчетливые формы, превращаясь в обыкновенный страх Паника вставала комом в горле.
— Наш поход туда?
— Конечно. — Ощущение ее тела, сжатого в объятиях, ее хрупкого тела, ее плеч, накрытых его руками, ее головы, склоненной прямо возле его лица, ее волос, запаха ее волос… Сосредоточенность человека, окунувшегося в кромешный мрак, когда она стала для него единственным живым существом в мире — вернее, не она сама, а ее прикосновение, ее тактильное присутствие, которым ограничился весь мир. Паника…
— Сейчас я точно в таком же положении, Лео. Во тьме. Мне не видно ни зги. — И Мэделин вдруг расплакалась. Казалось, ничто не предвещало этих слез, этого естественного проявления всех тех малопонятных эмоций, что скрывались за внешним спокойствием. Лео встал, подошел к ней и положил руку ей на плечо — неуклюже, будто утешал друга, внезапно давшего волю постыдной слабости; она тоже подняла руку и сжала его ладонь, принялась ее гладить и повторять: взрослые просто так не плачут, в отличие от детей, правда же?…
Истерия. Конечно, его об этом предупреждали. Истерия, от hystera, что значит «матка». Насколько он понимал, это отличало именно женщин. Иезавель, Сусанна — эти имена являются мужчинам, давшим обет безбрачия, в страшных снах. Саломея отбрасывает полог и вращает бедрами, пока Ирод призывает рубить головы с плеч. Далила гладит голо у Самсона и тянется к ножницам, продолжая источать ль вые, соблазнительные речи. Юдифь поднимает саблю…
— Я в порядке, — через некоторое время сказала Mэделин. — Боже, как же мне неловко. Со мной все в порядке. — Она покачала головой, стряхивая слезы с ресниц, нашла платок и промокнула лицо. — Макияж не потек? Паршиво я, наверное, сейчас выгляжу… Я беспардонно навязываюсь тебе. — Она улыбнулась, и улыбка ее отразилась даже в набрякших, покрасневших глазах, затем спросила, можно ли воспользоваться ванной. А ему пришло в голову, что едва ли женщину, которая в схожих обстоятельствах употребляет слово «беспардонно», можно назвать истеричной.
Лео подождал, пока она умоется, а когда она вернулась, ее прежнее равновесие было восстановлено. Говорила она уже тихо, будничным тоном:
— А теперь я намерена сказать то, о чем не посмела сказать в той поганой церкви.
— Поганой? — подал голос — возможно, в последний раз — строгий священник.
— Да, они все — поганые.[51] Вся религия обагрена кровью — взгляни на распятие, на Сердце Господне, на Искупительную Кровь, на все что угодно. Вся религия утопает в крови. «Обширные кроваво-красные моря». — Мэделин утратила свою эфемерную красоту и теперь имела вид решительный, но унылый; губы ее сжались в своеобразную улыбку, невеселую улыбку, словно в лицо ей дул ветер, или хлестал дождь, или лупили еще какие-нибудь стихийные бедствия. — Я буду говорить, и из простого человеческого сочувствия ты меня выслушаешь — если не найдешь иной причины. — И он понял, что имеется в виду, еще до того как она заговорила. Ведь это было, на самом деле, столь очевидно…
— Я влюбилась в тебя, — сказала Мэделин. — Истерика прошла. Я никогда в жизни не говорила столь серьезно. Я знаю, что это безнадежно. Я знаю, Лео. Я знаю. Но так уж получилось. — Осторожно, словно балансируя на краю пропасти, она показала ему свои ладони — в доказательство, что она потеряла всякую надежду и опору и теперь готова шагнуть в бездну. Лицо ее побледнело. Веснушки на носу темнели, как клейма. Он видел морщинки вокруг ее глаз, сухие мазки бровей, неровную текстуру кожи, линии, прочерченные временем на ее лице.
Лео подошел к ней и, протянув руку, коснулся ее щеки В физическом плане ничего больше не произошло — простое прикосновение к щеке, однако он таким образом совершил то, в чем отказывал себе так долго, отказывал почти тридцать лег. он вступил в телесный контакт. Да, были рукопожатия иногда можно даже обняться и поцеловаться. Но никогда не станешь касаться чьей-то щеки. Интимная связь, плотский акт, ощущение чужой плоти, покрытой легким пушком, неожиданно, поразительно мягкой плоти. Он коснулся ее щеки и она издала еле слышный неразборчивый звук, словно мышь или другой мелкий зверек, возможно, кем-то раненный. Издав этот звук, Мэделин приблизилась к нему, и они обнялись, совсем как во тьме церкви Сан-Крисогоно. Склонив голову, она прижалась к его груди. Но на сей раз горел свет, и нежность между ними была очевидна, и ему не оставалось ничего иного, кроме как опустить подбородок и неловко — опыт, как приобретать опыт в подобных вопросах? — прижаться к ее волосам, к шелковому пушку на загривке…
Запах ее присутствия — странный, чужеродный запах — переполнял Лео. Он казался самым важным, более важным, чем любые церковные празднества, более насущным, чем любое рациональное зерно, — ее запах, немного животный и немного цветочный, теплый аромат ее кожи и волос, смешанный с густым фруктовым духом; иррациональное изгоняло доводы рассудка… Лео вновь почувствовал нечто вроде паники, некое возбуждение, зачастую возникающее вследствие испуга, некую ужасную рассеянность, свойственную, скорее, сумасшедшим; он также почувствовал неизбежное обвинения в ереси.
