Кэтрин Джинкс - Инквизитор
Я сознавал, что моя новая теория основывается на обстоятельствах резни, которые сами пока оставались для нас загадкой. Какое-то странное сочетание жестокости и скрупулезности, с которой расчленили тела. Исчезновение одежды. Осведомитель, сообщивший о поездке отца Августина в Кассера. В конце концов, кому, как не стражам, лучше всех известно о передвижениях того, кого они сторожат?
Солдаты всегда получали инструкции накануне вечером перед отъездом. Следовательно, у предателя было достаточно времени, чтобы уведомить своих сообщников-бандитов, которые, в свою очередь, тотчас пустились в путь (и провели ночь в дороге) или дождались рассвета. Во втором случае они могли даже следовать за отцом Августином на почтительном расстоянии, зная, что успеют подготовить засаду, пока он будет в форте.
А потом? А потом, на обратной дороге, отец Августин был препровожден в лапы смерти ближним своим. Затем этот злодейский притворщик бежал, ища пристанища в чужой земле. Интересно, кто заплатил ему за предательство, ибо он не мог бы нанять шайку на свое солдатское жалование. Я также спрашивал себя, где он сейчас, если он жив, потому как вы должны понимать, что теория оставалась теорией. У меня не было никаких доказательств, и я не мог быть уверен, что мои подозрения подтвердятся.
Но если бы они подтвердились, то тогда установить личность предателя было бы просто, при том условии, что голова, находящаяся на пути к Лазе, не принадлежит отцу Августину. В противном случае мы бы имели двоих преступников на выбор: Жордана Сикра и Морана д'Альзена. Засыпая, я дал себе клятву разузнать, что за люди эти двое.
Еще я поклялся держать свои подозрения при себе, пока у меня не будет более достоверных улик. Я вовсе не стремился поскорее объявить, что один из палачей отца Августина был вскормлен Святой палатой. Подобные заявления трудно бывает взять назад, если впоследствии выясняется, что произошла ошибка, — наверное потому, что очень многие хотят им верить.
Существует знаменитое изречение, которое, по словам некоего грека, было начертано на треножнике Аполлона: «Познай самого себя и узри, каков ты есть». Нет ничего чище этого умения в натуре человека, ничего ценнее и ничего, в конечном счете, совершеннее. Благодаря этому своему умению человек по исключительному праву стоит выше других созданий, наделенных чувствами.
Пытаясь узреть себя таким, каков я есть, я увидал, что я презрел смирение в своем самонадеянном упрямстве, что я попрал заповеди Господни, я уверовал, что смогу посетить Кассера, — место, где кроется опасность, избежав всякого урона. Меня отговаривал сенешаль, отговаривали Раймон Донат и Дюран Фогассе, отговаривал настоятель Гуг. Но вместо того, чтобы с готовностью покориться старшему моему (подобно Господу нашему, о котором апостол говорит: «Смирил Себя, быв послушным даже до смерти»[52]), я пренебрег всеми мольбами с дерзостью, достойной порицания, настырно держась своей цели и оттого навлекая на себя наказание, которое мне полагалось, — ибо в Священном Писании сказано, чтобы мы не потакали нашим прихотям.
Я опущу описание пути, которое не играет здесь роли; скажу лишь, что мой проезд не прошел незамеченным и бурно обсуждался, благодаря числу моих стражей. Я и в самом деле ощущал себя не то королем, не то епископом — в окружении моих двенадцати спутников, вооруженных до зубов. В большинстве своем это были люди простые, грубых манер и говорящие грубым языком. Я чувствовал, что некоторые из них были не рады этой поездке, более по причине моего присутствия, чем опасности, которой они подвергались: вначале я заподозрил, что их нелюбовь к Святой палате была тому виной, но постепенно начал понимать, что им становилось не по себе вблизи любого человека с тонзурой. Оказалось, что они не слишком привычны к молитвам и богослужениям. Они знали «Отче наш» и заповеди и посещали церковь по праздникам, а некоторые даже признались, что у них есть особо любимые святые (главным образом воины, такие, как святой Георгий и святой Маврикий). Однако в большинстве своем они, кажется, воспринимали Церковь как сурового родителя, вечно выговаривающего им за их грехи, богатого, точно царь Соломон, но скупого; в общем — обычные взгляды людей, чей образ жизни не слишком способствует духовным исканиям и прозрениям. Они не еретики, эти люди, ибо веруют в то, во что учит веровать Церковь; однако они тот материал, из которого часто выходят еретики. Как напоминает нам святой Бернард Клервоский, раб и наемник имеют свой закон, и это не закон Божий.
Я должен добавить, что узнал все это не путем строгого допроса, что подтвердило бы их худшие опасения насчет Святой палаты, но лишь похвалив вид и устройство их оружия. Нет ничего дороже сердцу солдата, чем его меч, или булава, или копье. Показав, как я восхищен этими зловещими предметами, я расположил к себе их владельцев, а после пары ласковых замечаний в адрес епископа (да простит меня Бог, но в Лазе его презирают как никого) я еще больше им полюбился.
Подъезжая к Кассера, наш отряд пребывал в духе приятного взаимопонимания, хотя мы все устали и нуждались в отдыхе. Один солдат, осмелев, решился даже поздравить меня с тем, что я «вовсе не похож на монаха», я частенько слышу это от братьев, но в виде обвинения.
Кассера — деревня, окруженная стеной, поскольку поблизости нет замка, где крестьяне могли бы укрыться в случае опасности. (Форт — это просто укрепленная ферма, значительно более поздней постройки.) К счастью, ландшафт позволяет домам располагаться вокруг стоящей посередине церкви; имей местность больший наклон, это было бы невозможно. Под защитой стен находятся два колодца, несколько огородов и гумён, две дюжины фруктовых деревьев и пара амбаров. В деревне крепко пахнет навозом. Конечно же мой приезд приветствовали с изумлением и с некоторым страхом, пока я не объяснил людям, что мой многочисленный эскорт не угрожает им, но сопровождает меня на случай, если они станут угрожать мне. Многие засмеялись, услышав это, но другие были возмущены. Они принялись с горячностью уверять меня, что непричастны к убийству отца Августина.
Отец Поль, кажется, остался доволен тем, что меня так хорошо охраняют. В отличие от многих других кюре, также живущих в глуши и почитающих себя, вдали от епископского надзора, за королей, — он добрый и смиренный слуга Божий, может быть, несколько робкий и излишне послушный желаниям местного богача Бруно Пелфора, но в общем надежный и честный кюре. Он объявил, что будет счастлив предоставить мне ночлег, извиняясь за обстановку своего жилища, которую он называл «весьма простой». Я, конечно, похвалил его за это, и мы поговорили о достоинствах бедности, не слишком увлекаясь, дабы не переусердствовать в похвалах ей, ибо мы как-никак были не францисканцы.
Затем я сказал ему, что хочу до захода солнца посетить форт. Он предложил сопровождать меня, чтобы указать место, где произошло убийство, и я с готовностью принял его предложение. Дабы он не отставал от нас, я распорядился, чтобы кто-нибудь из моих стражей уступил свою лошадь кюре, а сам остался в деревне до нашего возвращения. Не успел я договорить, как всадник по правую руку от меня соскочил с седла. Позднее я подумал, что этому, вероятно, способствовал избыток красивых девушек в Кассера. После недолгой предотъездной суматохи, которую я не стану живописать, мы тронулись в путь, пока солнце на западе стояло еще высоко. Таинственным образом, во время нашей стоянки в Кассера, многие солдаты разжились хлебом и солониной, коими щедро одаряли тех, кто был не столь проворен и удачлив. Я невольно представил себе, что еще они смогут получить ночью в амбаре Бруно Пелфора.
Я уже описывал тропу, ведущую в форт. И каменистые рытвины, и нависающая листва казались мне зловещими, таящими угрозу, хотя я понимал, что чувства мои вызваны знанием о том, чему они стали молчаливыми свидетелями. Было очень тепло; в тяжелом тусклом небе не было ни облачка; птицы умолкли. Жужжали насекомые, скрипела кожа. Время от времени кто-нибудь из солдат сплевывал или рыгал. Никто не имел особого желания разговаривать: трудность подъема требовала сосредоточенности.
Я без подсказки узнал место смерти отца Августина, когда мы его достигли, потому что кровь была все еще видна. Множество темных пятен до сих пор отчетливо проступали из-под пыли и сухих листьев благодаря не столько своему цвету, сколько очертаниям: капли и мазки, лужи, брызги и струи. От вида этих следов и слабого, но явственно различимого запаха разложения приуныл даже мой кортеж. Я спешился и прочитал молитвы; отец Поль последовал моему примеру. Остальные остались сидеть верхом, неся дозор. Однако наши страхи оказались напрасны — никто на нас не напал по дороге к форту. Никто даже не появился из леса, чтобы поглазеть на нас или поприветствовать нас. Похоже, мы были совершенно одни.
