Пленники Сабуровой дачи - Ирина Сергеевна Потанина
— А они вам что сказали? — напряженно перебил Морской.
— Свои-то? — хмыкнул Воскресенский. — Ну поначалу шумели. Явно по головке гладить не собирались. Но тогда я им такое завернул, что рты у них позакрывались.
— Дедушка выдумал, будто был тайным агентом НКВД, — чуть не плача, пояснила Галочка. Такое вранье, конечно, было опаснее всего. Ведь когда правда всплывет наружу, сотрудники органов уже полноправно будут обвинять адвоката Воскресенского в искажении фактов перед следствием.
— Ну, не то чтобы выдумал, — осторожно продолжил дедушка. — Сказал, что после допроса 41 года — допрос действительно был, вы же знаете — мне предложили сотрудничество. Сказал, что встречался после этого несколько раз со своими кураторами в городском саду, передавал отчеты, был на хорошем счету. Сказал, что в какой-то момент мне было дано распоряжение не уезжать в эвакуацию, а остаться в городе, чтобы быть в центре событий и иметь компетенцию доложить потом обо всем происходившем. Думаю, мой рассказ звучал правдоподобно, я даже фамилию одного из своих «кураторов» назвал — Галицкий. Его убило во время бомбежки перед самой эвакуацией, так что называть можно было не боясь. И разговор я описал, считай, дословно и весьма красочно. Вот ожидаю встречи с газетой на лавочке, вот подходят двое. Оба в штатском, оба вежливые и выдержанные. Говорят без нажима, но если что, и прикрикнуть могут, не стыдясь ни прохожих, ни наблюдающего за всем этим безобразием свысока Кобзаря. — Тут Воскресенский обернулся к Галочке: — Вы же, девушка, надеюсь, помните еще, что за памятник стоит у нас в центральном саду? Вот, кстати, если кто спросит, что я сделал для города, то хотя бы о спасении памятника Шевченко могу рассказать.
— И расскажите, пожалуйста! — обрадовался Морской. — Это важно и может быть полезно, чтобы отвязаться от следователей.
— А, — отмахнулся Воскресенский, — я эту братию уже раскусил. Парой слов перекинулись, и я понял, что Шевченко их совершенно не интересует. Тут другой подход нужен. И я его нашел.
— Погодите, не отвлекайтесь, — вмешался Морской. — Расскажите про памятник.
— В 42 году, когда немцы уже вовсю здесь хозяйничали, их начал раздражать памятник Шевченко. «Против вашего национального героя, — говорят, — так и быть, ничего не имеем. Но вы только посмотрите, что за люди у него там в ногах ошиваются! Герои из его литературных трудов — ладно. Но коммунисты! Фигуры большевистской нечисти — настоящее оскорбление нашему генералу, в этом парке под этим памятником похороненному».
Морской явно очень удивился.
— Да, — подтвердил Воскресенский. — С 41 года буквально по сентябрь 43-го на центральной аллее нашего городского сада красовались захоронения высших немецких чинов. Со временем всю аллею планировалось превратить в «пантеон германской военной славы», а добрая четверть парка уже была превращена в немецкое кладбище. Сейчас уже и не верится, что такое кощунство могло твориться. Наши — молодцы — в первые же дни, как Харьков освободили, прошлись бульдозером — и нет больше никакой немецкой славы. — Он сделал глоток чая, успокаиваясь, и продолжил: — В общем, наш памятник Шевченко вызывал у немцев массу вопросов. Особенно мерещившиеся им там фигуры «большевистской нечисти». «Вы про того бунтовщика-гайдамака?» — пытались прикинуться наши. «Нет! Мы про советскую колхозницу, про рабочего с флагом и про красноармейца!» — невозмутимо настаивали на своем немцы. — «Ну так с чего же вы взяли, что они партийные?» — продолжали юлить наши. Но было уже ясно, что отвертеться не получится и надо что-то делать. Мы получили удивительное распоряжение — памятник можно сохранить, но от неподходящих персонажей у подножия Шевченко надо избавиться. — Воскресенский самодовольно хмыкнул, вспоминая. — Я взялся за дело с большим энтузиазмом. Раз собрал комиссию архитекторов, два, три… Дело-то не пустяшное. Прежде чем ломать или перестраивать, сто раз все надо обсудить и прикинуть. И проголосовать, разумеется, за каждое принятое решение… За каждую запятую в этом решении лучше голосовать отдельно, чтобы уж точно всех устроила. Если бы наши немцев не прогнали, мы бы до сих пор раз в две недели собирались заседать с комиссией. Главное, все понимаем, что основная задача наших сборищ — завалить это дело, изображая активное его продвижение. Но напрямую сказать ничего не можем — вдруг подслушивает кто, или, мало ли, надумает кто-то из присутствующих потом жалобу накатать. Льем воду, обсуждаем активно всевозможные ненужные детали, по десять раз перепроверяем одни и те же данные, говорим одно, делаем другое, думаем третье… Прям как на нормальном советском партсобрании…
— Дедушка! — вспыхнула Галочка. — Нашел про что шутить!
— Какие уж тут шутки? Не было бы у всех собравшихся такого колоссального опыта работы во всевозможных советских учреждениях — не сумели бы мы так лихо затянуть дело с памятником и дождаться освобождения.
— В любом случае история прекрасная, — осторожно вмешался Морской. — Я уже вижу, как будет выглядеть газетная заметка о бравых юристах и архитекторах, с риском для жизни саботирующих порчу советского памятника. И материал для Толстого тоже уже себе представляю: «Вандалы-фашисты хотели изувечить нашего Шевченко». — Морской оживился, но потом строго глянул на дедушку. — Но, если можно, товарищ Воскресенский, вы действительно вот эти вот шуточки про партсобрания из своего рассказа отбросьте, а то мне не дадут сделать вас героем заметки…
— И так не дадут, — перебила Галочка, рассердившись и не страшась уже никаких аббревиатур. — Он ведь наврал НКВД, или НКГБ, я уже запуталась, как они теперь называются… Наврал им, будто он и есть НКВД. Это же надо было додуматься!
— А что тут сложного? — невозмутимо парировал Воскресенский. — Я знаю, что со многими в 41-м такие беседы велись. Конкретно этот разговор велся товарищем Галицким с моим коллегой по Управе, который еще в первое, февральское бегство немцев, забрал семью и уехал во Львов. Единственное неудобство во всей моей мистификации, что, вероятно, действительно придется писать отчет, кто работал в Управе, что говорил, какие выражал настроения. Но, во-первых, по странному совпадению, все люди, о которых мне есть что сказать, или уже умерли, или давно обличены в газетах, а во-вторых, я надеюсь, про меня теперь особо и не вспомнят. Им нужны козлы отпущения, а я со своим
