Георгий Метельский - Тайфун над пограничной заставой
— К кальмару, Надежда Петровна, может какое приложение будет? — поинтересовался он у жены. — Сегодня до утра спать можно, если по тревоге не поднимут.
— Ладно уж, найду... Садись, Иван Иванович, отдохни.
Кальмары были готовы, и Тоня, неуклюже, без желания ткнув в тарелку вилкой, с опаской попробовала их, стараясь проглотить не разжевывая.
— Чего боишься, ешь как следует, — сказала Надежда Петровна. — Винцом запей...
— Что-то мне не очень нравится, — призналась Тоня.
— Ничего, привыкнешь... На заставе, милая моя, ко всему привыкают.
Когда Тоня собралась уходить, Стародубцева сунула ей полную тарелку кальмаров.
— Своему снеси, он их любит.
Ленинская комната была учебным классом, читальней, библиотекой, клубом. Здесь младший лейтенант Невиномысский проводил с пограничниками политзанятия, а секретарь комсомольской организации ефрейтор Поярков — политинформации; здесь в свободное время солдаты играли в шахматы и шашки (в домино Бочкарев все же играть запретил, уж больно много было стуку), читали старые журналы, а по субботам крутили не раз виденные фильмы.
Днем в комнате людей обычно собиралось мало — завсегдатай Константинов да два-три солдата, — но с тех пор, как туда стала наведываться Тоня, народу явно поприбавилось. Некоторые, даже возвратившись с наряда, не шли спать, а хоть на несколько минут заходили туда, садились за длинные черные столы и делали вид, что читают. Тоня часто замечала на себе их торопливые, запретные взгляды.
Младшего лейтенанта Невиномысского это раздражало, он быстрым шагом заходил в комнату, — все, кроме Тони, шумно вставали — наводил порядок.
— Перепелица! Ты чего не идешь спать? Не устал, говоришь? Тогда марш на кухню, картошку поможешь повару чистить.
— Федоренко! А ну-ка покажи мне твой конспект! В тумбочке? Сбегай!..
— Гоберидзе! Ты скоро перестанешь рисовать Антонину Кирилловну? Может быть, ей это не нравится, а ты рисуешь.
— Нравится, Владимир Павлович, — приходила на помощь художнику Тоня.
— Ну, если так, тогда рисуй... А ну-ка, покажи, что там у тебя получилось?
Константинова младший лейтенант вроде бы перестал замечать, особенно в присутствии Тони, очевидно он побаивался попасться на острый язык солдата. Да и наказывать Константинова по всякому поводу, как прежде, он бросил — вдруг это не понравится жене начальника заставы?
Сегодня младший лейтенант тоже сделал вид, что не видит Константинова, который сидел рядом с Тоней и помогал ей записывать новые книги: диктовал название, автора, а Тоня все это заносила в тетрадь и ставила на книжке номер.
— Вот вашу библиотеку пополняем, Владимир Павлович, — сказала она.
— Очень даже здорово у вас получилось с книгами, Антонина Кирилловна. Я на месте начальника заставы вынес бы вам благодарность с занесением в послужной список.
Тоня улыбнулась.
— А вы разве этого не можете сделать?
— Солдату — мог бы. А вам, Антонина Кирилловна, ей-богу, не знаю.
— Уж ладно, обойдусь без благодарности. Тем более, что ни послужного списка, ни личного дела на меня на заставе еще не завели.
Вскоре комната опустела, и Тоня с Константиновым остались одни. «Спидола» младшего лейтенанта доносилась из дальнего угла двора. Бочкарев пошел на границу, старшина выдавал повару продукты на завтра.
Константинов подавал Тоне книги и всякий раз, когда он это делал, его рука касалась Тониной руки. Сначала это получилось непроизвольно, но потом Константинов уже нарочно удерживал книгу, чтобы дольше почувствовать Тонины пальцы.
— Товарищ Петя, не надо, — тихонько сказала Тоня.
Константинов сделал недоуменное лицо.
— Что не надо?
— То, что вы делаете...
— То, что мы делаем, — поправил он. — Вам это неприятно?
— Ну, не то, чтобы неприятно.
— Тогда почему не надо?
Тоня вздохнула.
— Не надо, и все тут.
Она не могла, а скорее не хотела признаться себе в том, что Константинов ей нравился. Ей было интересно слушать его болтовню, стихи, которых он знал множество, было приятно смотреть на его подвижное, часто меняющееся лицо. Наконец, он был просто умен, начитан...
— Между прочим, был такой утопист восемнадцатого века Вильям Годвин. Он сказал вот что, — Константинов отложил книгу и вынул из кармана записную книжку. — «Брак основан на собственности, притом на худшем ее виде... До тех пор, пока я стремлюсь присвоить одну женщину себе одному и запрещаю своему соседу проявить свои достоинства и пожать заслуженные им плоды, я виновен в самой отвратительной монополии».
— Мне что-то не очень нравится этот ваш Годвин,— сказала Тоня.
— Напрасно... А Байрон вам тоже не нравится?
Тоня с некоторой опаской, к которой примешивалось любопытство, посмотрела на Константинова.
— Тогда, как вы находите это его высказывание на ту же животрепещущую тему? — спросил он.
Любую страсть и душит и гнетет
Семейных отношений процедура...
Никто в стихах прекрасных не поет
Супружеское счастье будь Лаура
Повенчана с Петраркой — видит бог,
Сонетов написать бы он не мог!
— Стихи, конечно, прекрасные... — сказала Тоня.
— А мысль? — Константинов попытался заглянуть ей в глаза, но она отвернулась.
— Давайте лучше заниматься книгами.
— Дело ваше... «Любовь — не обручальное кольцо, любовь — это удар в лицо любой несправедливости». Михаил Аркадьевич Светлов, как вы догадываетесь.
...В таком крохотном коллективе, как пограничная застава, трудно что-либо утаить от постороннего, любопытного взгляда. Обычно кто-нибудь из солдат всегда помогал начальнику по хозяйству: то наколет дров, то занесет ведерко угля, то поможет отгребать снег от двери. В последнее время так получилось, что всеми этими делами стал заниматься Константинов. Выйдет Тоня расчищать дорожку, Константинов тут же бежит за лопатой; вскочит с койки, если отдыхает, и бежит. Старшина выдает паек Тоне, нагрузит в рюкзак консервов, картошки, мяса; Тоня не успеет выйти из склада, как Константинов, вроде бы совершенно случайно заметив Тоню, подскочит к ней: «Разрешите помочь, Антонина Кирилловна, вам же тяжело!»
Делать Константинову замечания по этому поводу никто из начальства не решался: солдат просто проявлял расторопность и вежливость по отношению к жене начальника заставы. И только...
Тоне нравилось внимание, которое Константинов легко и всегда радостно оказывал ей. Солдаты, напротив, не одобряли в выборе Тоню и завидовали Константинову. Несколько дней назад она невольно оказалась свидетельницей довольно бурного разговора между Константиновым и Гоберидзе.
— Послушай, кацо, — едва сдерживаясь говорил Гоберидзе, — как к лучшему своему другу обращаюсь к тебе: перестань пялить глаза на Тоню. Попадет тебе от старшего лейтенанта. Совсем тогда плохо тебе будет. Застрелит тебя старший лейтенант. Пиф-паф — нет рядового Константинова.
— Отстань, Ромео... — вяло отмахнулся Константинов.
— Какой Ромео? Ты зачем дразнишься? — возмутился Гоберидзе.
«Еще не хватает, чтобы они из-за меня передрались», — испуганно подумала Тоня.
Конечно, можно было отказаться от занятий с Константиновым, от посещения ленинской комнаты, превратиться в затворницу и целые дни сидеть дома, смотреть через окно на океан, но и это тихое развлечение теперь стало труднодоступным — ударили морозы, и стекла покрылись непрозрачными ледяными узорами.
Сегодня Тоня проснулать оттого, что сильно замерзла. Бочкарев, поднявшись с постели, всегда делал зарядку при открытой форточке и, очевидно, забыл ее закрыть, когда уходил на заставу. На полу у окна лежал и подтаивал маленький сугробик снега. Тоня натянула на себя тренинг, закрыла форточку и стала вытирать снег.
На столе лежала записка: «Завтракай без меня. Я задержусь. В.» Тоня вздохнула и подумала, что пора Васе перестать каждый раз писать записки заново, лучше заготовить одну раз и навсегда, как это делают в гостиницах («Мест нет») или в киосках Союзпечати («Ушла за газетами»).
Она стала привыкать к одиночеству и к тишине, которые сначала по приезде ей казались очень томительными, особенно после ее шумного общежития, их комнаты на четверых, где к тому же часто толклись парни. Один из них — Федя — ухаживал за ней, просил адрес, куда ей писать; среди пачки писем, доставленных кораблем, наверняка было бы несколько от него.
Она разогрела на плите оставшуюся с вечера отварную картошку и съела ее на кухне прямо со сковороды. Вспомнились первые дни ее жизни на заставе, как она раскладывала еду по тарелкам от сервиза и несла в комнату на стол, накрытый белоснежной скатертью...
Со двора донесся сухой треск разряжаемых автоматов, должно быть вернулся наряд с границы. Было слышно, как солдаты обивали с сапог налипший снег и шаркали подошвами о железную решетку у крыльца. Тоня подышала («хукнула», сказала бы мать) на стекло и в образовавшийся глазок увидела, как скрывался за дверью казармы наряд. Последним в белом маскировочном халате шел Константинов, он обернулся и посмотрел на Тонины окна.
