Брэд Гигли - Год гиен
— Что ж… Мне бы хотелось поесть, если нетрудно. Конечно, я заплачу за еду.
— Здешние слуги готовят для меджаев, — с готовностью отозвалась Ханро. — Я уверена, что смогу принести вам лишние порции.
Неферхотеп с загадочным видом смотрел, как она уходит. Несколько мгновений спустя Кхепура тоже тихо выскользнула из комнаты. Писец повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Семеркет пристально глядит вслед Ханро. По лицу писца пробежала тень.
— Что ж… — сказал он.
Неферхотеп смотрел на Семеркета так, как в свое время изучал Панеба. Глаза его не моргали, взгляд не отрывался от лица чиновника. Хотя Неферхотеп снова улыбался, глаза его оставались холодными.
Ханро бежала к кухням. К ее бесконечному раздражению, Кхепура снова ее догнала и небрежно заговорила, словно обсуждая вчерашний обед:
— Что это у тебя в руке? Да, завернутое?
Женщина остановилась и вскинула голову.
— Мой выход из этой дыры!
Она с вызовом надела на руку браслет, самодовольно ухмыльнувшись старосте женщин. Кхепуре понадобилось собрать все силы, чтобы не ударить Ханро по перепачканному лицу, стерев с него улыбку.
— Из-за твоих замашек, шлюха, всей деревне придет конец! Но знай, Ханро, здешние женщины не допустят такого. Мы все о тебе одинакового мнения.
Губы Ханро скривились в глумливой улыбке.
— Учитывая, кто они такие, удивительно, что все они пришли к единому мнению, — она говорила легкомысленным тоном, но темные глаза наполнились злобой. — Что тебя по-настоящему беспокоит, Кхепура, так это то, что я — жена старшего писца и сплю со старшим десятником. Вот что для тебя невыносимо. Надави на меня еще немного — и ты узнаешь, кто в этой деревне настоящая староста женщин.
— Тебе это не сойдет с рук! — ровным голосом ответила толстуха.
Ханро снисходительно улыбнулась.
— Управляй по-своему, Кхепура, а я буду управлять по- своему.
Она вытянула руку так, что браслет в свете близкого костра вспыхнул вызывающим красным отблеском, и, повернувшись, поспешила к кухням.
Кхепура не последовала за ней. Она наговорила достаточно.
«Придет время, — подумала Кхепура, — и боги выкажут Ханро свое неодобрение». И толстуха молча поклялась, что это время настанет скоро.
Прошел целый час, прежде чем Ханро вернулась в дом Хетефры. Семеркет уже начал терять надежду поесть нынче вечером. Несмотря на голод, он зевал от усталости. День оказался длинным и беспокойным. Может, лучше пойти поспать на голодный желудок и начать утром расследование на свежую голову.
Но, наконец, Ханро распахнула дверь, неся хлеб, пиво и бобы.
— Простите, что так долго, но слуги только что все принесли. Не знаю, что их так задержало.
Она поставила чашу на вымощенный плиткой пол гостиной и сломала печать на кувшине с пивом. Ароматный запах пенистого напитка защекотал ноздри Семеркета, и он сразу почувствовал сильную жажду.
— Присоединишься ко мне? — спросил он, показывая на пиво.
— Н-нет, — нерешительно ответила женщина. — Мой муж…
— Я надеялся, мы сможем поговорить.
Ее глаза блеснули.
— О чем?
Он жестом обвел все вокруг.
— Об этой деревне. О Хетефре. О тебе.
— Обо мне? — со смешком переспросила она. — Я вряд ли кому-нибудь интересна. Я не покидала деревни с тех пор, как вышла замуж.
Ее голос внезапно зазвучал, как голос старухи. Женщина уронила голову и прислонилась к оштукатуренной стене, мрачно глядя в проем открытых дверей.
Семеркет подивился такой перемене. Вся ее прежняя игривость исчезла. Поднеся кувшин с пивом к губам, чиновник смотрел на Ханро поверх края.
Повернувшись, женщина глядела, как он пьет.
— Пиво вам нравится?
Он пожал плечами:
— У него странный привкус… Что в нем такое?
— Мы добавляем туда кориандр и некоторые другие травы. Наверное, оно не столь замечательное, как то, которое вам подают в Фивах. Но что в этом удивительного?
Чиновник иронически покачал головой и процитировал слова поэмы:
Что говорят живущие вдалиОт града шумного, цветущих Фив?Во вздохах зависти они проводят дни,Дивясь на белые дома среди олив.«О, если б можно, — говорят они, —Нам переехать в город на Реке…»[1]
Взгляд Ханро стал жестким, как базальт.
— Я туда перееду, — твердо сказала она. — Скоро.
Семеркет погрузил пальцы в бобы, положил кушанье в рот — и ощутил вкус той же пикантной травы, что была и в пиве.
— И что ты будешь там делать? — спросил ои, глотая. — Это печальный город. Люди там злы и скупы — как и жители всех городов.
— Но праздники! Базары, где ты можешь купить целый мир, если захочешь. Таверны, где люди смеются и поют всю ночь напролет…
Судя по восторгу и придыханию в ее голосе, с тем же успехом Ханро могла бы сказать «свет луны» или «поцелуи»!
— И незнакомцы… — продолжала она, по-прежнему едва дыша. — Как я слышала — даже из таких дальних краев, как Индия и Китай. Как это необыкновенно!
Семеркет зевнул. Ему внезапно захотелось спать. Он вдруг остро почувствовал, что встал еще перед рассветом.
— Нищие, жулики и обманщики, толстые вкрадчивые жрецы…
Ханро засмеялась, и этот звук показался ему дрожащим, как масло на воде.
— Вы не сможете меня обескуражить. Я готова поспорить, вы просто не знаете, как все это замечательно, потому что жили в Восточных Фивах всегда. И я когда-нибудь тоже собираюсь там поселиться. Вот увидите. Я оставлю это маленькое грязное местечко — и даже не обернусь.
Семеркет с ней не спорил. Его голова упала на грудь, он с трудом держал глаза открытыми.
— Прости… — пробормотал он. — Я так устал…
— Позвольте мне помочь, — прошептала Ханро.
Она обхватила его за плечи и подняла на ноги. Семеркет понял, что опирается на удивительно сильное плечо, пока, спотыкаясь, шел в дальнюю часть дома Хетефры. Посадив его на скамью, женщина разложила тюфяк, помогла гостю лечь и укрыла его легкими шкурами, прежде принадлежавшими старой жрице.
Коснулась ли Ханро губами его губ? Он даже не осознал, когда она ушла…
* * *Кажется, он проспал несколько часов, но, скорее всего, немного, поскольку все еще слышался вездесущий деревенский шум. Где-то ныл ребенок. Из-за угла доносились звуки пилы — плотник работал допоздна. Кто-то затушил огонь: раздалось громкое шипение, вслед за этим Семеркет ощутил едкий запах дыма. До него из темноты доносились слова разговоров, слишком далекие, чтобы их можно было разобрать, время от времени сопровождаемые странным пронзительным смехом. Он слышал, как шепчутся несколько мужчин, их тяжелые инструменты позвякивали и ночи. Скоро они ушли, очевидно, свернув на боковую улицу.
«Как эти строители гробниц вообще умудряются спать, — подивился Семеркет, — всю жизнь живя в такой тесноте, так близко друг от друга?»
Удивительно, что они не убивают друг друга еще чаще.
А потом где-то рядом он расслышал, как спорят двое. Их голоса царапали темноту. Семеркет боролся с дремотой, напрягая слух, чтобы разобрать сердитые слова, почти сливавшиеся в одно, как вопли гиен.
— Отдай мне! Почему бы и нет?.. Ты никогда… Вонючий, ни на что не годный…
— Дура!
— Снова говорил с Кхепурой… Плевать… ухожу от тебя! На той стороне реки…
Раздался звук пощечины. Взбешенный вопль раздался в темноте, потом послышались звуки начавшейся драки, удары и новые пощечины, проклятия, ругательства, — и снова тишина.
Семеркет собрался задремать, но потом раздались другие звуки. Пара занималась любовыо.
Чиновник снова проснулся. «Какие странные люди эти строители гробниц!» — подумал Семеркет. Но даже звуки любовных утех не могли прогнать его сон. Его ка так и норовила покинуть тело. С длинным вздохом Семеркет отпустил его и закрыл глаза.
То ли из-за огромной усталости, то ли потому, что он находился в странном месте, явь и сон вскоре стали сливаться воедино. Примерно после пятого часа, когда почти вся деревня затихла, Семеркет, наконец, погрузился в нечто, похожее на сон.
Однако всего несколько мгновений спустя его как будто резко встряхнуло, его ка воссоединилась с ним, глаза распахнулись. Чиновник расслышал, как запор на двери дома Хетефры открылся.
Он усилием воли успокоил заколотившееся сердце, заставив его отбивать более мерные удары. Семеркет прислушался, но не услышал больше ничего, кроме обычных звуков ночной пустыни. Высоко наверху свистела хищная птица. Где-то далеко на выгоне мычала корова. Поблизости что-то шуршало — то ли мышь, то ли скорпион.
Чиновник снова закрыл глаза, убедившись, что не слышит ничего необычного. Но как раз когда его веки снова начали сонно смыкаться, раздался другой звук — глубокое, первобытное дыхание какой-то огромной твари, такое низкое, что его едва можно было назвать звуком.
