Эллис Питерс - Эйтонский отшельник
— Разумеется, он побывал у меня, — сразу признал Кутред. — Впрочем, я не спрашивал его имени. Но какое отношение все это имеет к убийству? Ведь вы сказали, что кого-то убили.
— Вот этого самого Дрого Босье и убили на обратном пути в Шрусбери. Примерно в миле отсюда его ударили кинжалом в спину и оттащили с тропы. Прошлой ночью уже в полной темноте брат Кадфаэль обнаружил его мертвым. Рядом с телом хозяина бродил его конь.
В глубоко посаженных глазах отшельника сверкнули красные искорки, он переводил недоуменный взгляд с одного своего посетителя на другого.
— Трудно поверить, что в этих обжитых местах шастают разбойники. Причем в графстве с твердой властью, которое находится под вашей юрисдикцией, милорд, и так близко от города. Это просто грабеж или что-нибудь иное? Этого Босье ограбили?
— У него пропали седельные сумки, уж не знаю, что там в них было. Однако с покойника не сняли богатое платье и серебряный перстень с руки. Похоже, все происходило в большой спешке.
— Настоящие разбойники ободрали бы его как липку, — уверенно сказал Кутред. — Я не думаю, что в этом лесу засела шайка головорезов. Тут что-то другое.
— О чем вы говорили с Босье? — спросил Хью. — И что было потом?
— Он приехал, когда я творил свою вечернюю молитву вот в этой самой часовне. Он вошел и сказал, что хочет посмотреть на юношу, который находится у меня в услужении, и что, видимо, я был обманут, когда взял его к себе. Дескать, он разыскивает своего беглого виллана и что ему сказали, мол, мой слуга тех же лет и той же внешности, и к тому же появился в этих местах недавно и никто его толком не знает. Он рассказал мне, откуда приехал и где искал своего беглеца, и где намерен искать далее. Спрашивал меня, где и когда я впервые встретил своего Гиацинта. Но проверить он так ничего и не смог, — сказал Кутред. — Парня тут не было. Пару часов до того я отослал его с поручением в Итон. Однако Гиацинт не вернулся. Его нет и по сию пору. У меня такое впечатление, что он здесь вообще больше не появится.
— Вы и впрямь полагаете, что он и есть тот самый беглый Бранд? — спросил Хью.
— Откуда мне знать, но почему бы и нет? Однако, когда он не вернулся ко мне вчера, я почти уверился в этом. Не мое это дело предавать кого-либо возмездию, это дело господа бога. Я даже рад, что не мог ответить ни да, ни нет и что Гиацинта не было здесь.
— Но ведь даже если он пронюхал, что охотники напали на его след, он все равно вернулся бы к вам сегодня, — заметил Кадфаэль. — Босье уехал несолоно хлебавши, и даже если Гиацинту угрожал его новый визит сюда, он вполне мог скрыться снова, рассчитывая на то, что вы не выдадите его. Где еще он мог чувствовать себя в большей безопасности, чем у святого отшельника? Но почему-то он так и не пришел.
— А теперь вы сообщаете мне, что его хозяин мертв, если конечно он его хозяин, — мрачно сказал Кутред. — Даже убит! Похоже, мой слуга Гиацинт проведал о приезде Босье и сделал нечто большее, чем просто исчез. Похоже, он предпочел убийство тому, чтобы тихо сидеть где-нибудь в укромном уголке и дожидаться, когда его хозяин уедет отсюда. Видимо, я никогда уже не увижу своего Гиацинта. До Уэльса рукой подать, а там даже чужак без роду и племени может найти себе работу, хоть и не самую хорошую. Нет, он не вернется, никогда не вернется.
В эту минуту у Кадфаэля возникло странное ощущение, как если бы краешком сознания он понял, а не по-настоящему вспомнил — у него мелькнула мысль об Аннет, которая вошла в отцовскую сторожку вся сияющая, взволнованная, таинственная, с дубовым листиком в растрепанных волосах. Ее легкий румянец и учащенное дыхание свидетельствовали о том, что девушке пришлось пробежаться. И это было примерно час спустя после повечерия, когда Дрого Босье наверняка уже лежал мертвый в миле от дома лесничего на обочине тропы, ведущей в Шрусбери. Вообще-то Аннет выходила из дома по делам, запереть на ночь курятник и хлев, но больно уж долго она отсутствовала и вернулась вся раскрасневшаяся, с блестящими глазами, словно девушка, вернувшаяся со свидания с возлюбленным. И разве не говорила она добрых слов о Гиацинте и разве не слушала с видимым удовольствием отцовские похвалы в его адрес?
— Когда вы впервые встретились с этим юношей? — спросил Хью отшельника. — И почему взяли к себе в услужение?
— Это было на моем пути из Эдмундсбери от кембриджских августинцев, когда я на два дня остановился в нортгемптонском монастыре. Я встретил Гиацинта среди нищих, которые побирались у ворот. Выглядел он молодым и крепким, но был весь в лохмотьях, словно давно уже скитался по миру. Он рассказал мне, что его отец лишился имущества и умер, а сам он остался сиротой и без всякой работы. Из милосердия я дал ему одежду и взял к себе слугой. Не сделай я этого, наверняка он докатился бы до воровства и разбоя, чтобы добыть себе средства на пропитание. До сих пор Гиацинт исправно служил мне, как я полагаю, из благодарности. Так оно, вероятно, и было на самом деле. Однако теперь я вижу, что все было напрасно.
— Когда вы встретились впервые?
— В конце сентября. Точно я уже не помню.
Время и место встречи совпадали со сведениями, полученными от Дрого Босье.
— Похоже, теперь мне придется ловить этого Гиацинта, — сухо заключил Хью. — Нужно срочно вернуться в Шрусбери и выслать людей на поиски. Убийца он или нет, мне не остается ничего другого, как изловить его.
Глава седьмая
Брат Жером твердо придерживался мнения, которое выражал весьма настойчиво и при всяком удобном случае: брат Павел непозволительно пренебрегает властью, данной ему над его юными подопечными — послушниками и учениками. Свой надзор за ними брат Павел предпочитал осуществлять в самой ненавязчивой форме, за исключением того времени, когда непосредственно занимался их обучением и наставлением. Однако в случае реальной необходимости, когда кто-либо из них и впрямь нуждался в нем, брат Павел был тут как тут. Такие же обыденные процедуры, как умывание, поведение за трапезой, отход ко сну и утренняя побудка были оставлены братом Павлом на добрую волю и здравый смысл своих подопечных. Однако брат Жером был твердо убежден, что мальчикам, которые не достигли шестнадцати лет, доверять ни в коем случае нельзя, да и после достижения этого вполне зрелого возраста в юношах куда больше от лукавого, нежели от ангелов. Поэтому брат Жером постоянно следил за юношами и без устали делал им замечания по поводу каждого их шага, словно именно он, а не брат Павел, был их наставником, причем усматривал в наказаниях куда больше пользы, нежели мог помыслить добросердечный брат Павел. Брату Жерому неизменно доставляло удовольствие при всяком удобном случае повторять, что не миновать им беды со столь слабохарактерным наставником.
Трое учеников и девятеро послушников в возрасте от девяти лет до семнадцати, это была уже достаточно многочисленная ватага, чтобы глядя на них за завтраком, кому-либо пришло в голову пересчитывать их и обнаружить, что одного мальчика не хватает. Разве что брат Жером, который пересчитывал мальчиков то и дело, рано или поздно мог бы обнаружить пропажу. А брат Павел их никогда не считал. И поскольку с утра он был занят на капитуле, а потом в этот день у него были свои дела, то утренние занятия он переложил на плечи старших послушников, что само по себе брат Жером считал фактом вопиющим и пагубно сказывающимся на дисциплине. В церкви мальчики стояли так тесно, что одним больше, одним меньше — было все едино. И вышло так, что отсутствие Ричарда наконец обнаружилось лишь далеко за полдень, когда брат Павел вновь собрал своих подопечных для дневных занятий в классе и разделил послушников и учеников.
Однако далеко не сразу брат Павел встревожился по-настоящему. Он подумал, что, наверное, мальчик просто потерял счет времени и где-то задерживается, и без всякого сомнения, вот-вот примчится на урок. Но время шло, а Ричард все не появлялся. Трое оставшихся учеников, когда брат Павел принялся их расспрашивать, переминались с ноги на ногу, неуверенно жались друг к другу, пожимали плечами и молча покачивали головами, избегая смотреть монаху в глаза. Самый младший мальчик выглядел каким-то особенно напуганным, но никто из них так ничего и не сказал, и брат Павел заключил, что Ричард просто отлынивает от уроков, а мальчики, зная об этом и осуждая его, тем не менее не хотят выдавать своего товарища. Брат Павел не стал прибегать к угрозам всяческими наказаниями за их молчание, что дало лишь новый повод для осуждения со стороны брата Жерома.
Брат Жером поощрял доносы. Брат же Павел в душе вполне одобрял подобную греховную «солидарность» тех, кто предпочитал навлечь на свою голову наказание, нежели пойти на предательство друзей. И он решил, что рано или поздно Ричарду самому придется понести наказание за свой проступок. Зато брат Павел строго пресекал всякие шалости на уроках и особенно не любил, когда списывают. Как бы то ни было, в итоге он обратил внимание, что самый младший из мальчиков что-то явно скрывает и что за его отказом отвечать стоит нечто большее, нежели у остальных его товарищей.
