Оливер Пётч - Дочь палача
– Прекратить! Именем города, прекратить! – На берегу появился Иоганн Лехнер с четырьмя стражниками, которые вместе с несколькими шонгауцами принялись разнимать драчунов. – Все к складу! Берите ведра!
Скупыми приказами секретарь организовал спасение хранилища, хотя спасать-то, собственно, было уже и нечего. Крыша за это время провалилась, и все проходы загородило пылающими балками. Все товары, оставшиеся внутри, рано или поздно станут добычей огня. Сотни гульденов утеряны безвозвратно. Рядом громоздились покрытые сажей ящики и тюки, некоторые еще тлели. В воздухе стоял запах жженой корицы.
Стражники согнали участников драки в кучу и разделили на две группы: шонгауцев и аугсбургцев. Те, в свою очередь, бросали друг на друга ненавидящие взгляды. Они казались слишком измученными, чтобы дальше драться или браниться.
Среди шонгауцев Куизль узнал и Йозефа Бертхольда, брата пекаря. Михаэль приложил мокрую тряпицу к заплывшему глазу Йозефа и яростно проклинал аугсбургцев. Двое других свидетелей допроса смешались с толпой.
В это время по распоряжению секретаря явился Бонифаций Фронвизер, отец Симона. С водой и кусками тряпок он занялся самыми серьезными ранами. Одному из шонгауцев проткнули плечо, а кто-то из Аугсбурга зажимал кровоточащую рану на бедре.
Когда Куизль услышал крик Лехнера, он поспешно отошел от дерущихся. Теперь Якоб сидел на столбике у причала, покуривал трубку и наблюдал за всей суматохой издали.
Складывалось впечатление, что поглазеть на представление к реке сбежался весь город. Отсюда и до самых ворот стояли люди и разглядывали горелые развалины. До сих пор с грохотом рушились пылающие балки. Пожар, подобно костру в день святого Иоанна, освещал близкий лес, над которым медленно сгущались сумерки.
Секретарь Лехнер между тем отыскал сторожа, который страдальчески скорчился перед ним, клянясь в своей невиновности.
– Поверьте, господин, – скулил он. – Мы и понятия не имеем, как разгорелся пожар. Мы сидели прямо вот здесь с Бенедиктом и Йоханом, играли себе в кости. И только я повернулся, а склад уже весь в огне! Кто-то поджег, иначе не вышло бы все так быстро.
– Я знаю, кто поджег! – прокричал Ригг из своей группы. – Аугсбургцы! Сначала детей поубивали, а потом и склад спалили. Чтобы никто больше не имел с нами дел, и все боялись и объезжали наш город! Псы помойные!
Со стороны шонгауских возчиков начали роптать. Полетели камни, послышалась ругань. Стражникам с большим трудом удавалось сдерживать обе группы.
– И охота нам поджигать собственные товары! – прогремел голос со стороны аугсбургцев. Шонгауцы что-то заорали в ответ. – Это вам ничего не удалось, и теперь валите все на нас. Вернете нам каждый грош!
– А это вот что? – Георг Ригг указал на ящики и бочки, сложенные перед сгоревшим складом. – Свое-то барахло сначала вынесли целехоньким!
– Врун! – Аугсбургцев уже было не угомонить. – Мы вынесли их, когда уже все горело. А вы стояли баранами и верещали.
– Спокойно, чтоб вас!
Голос секретаря не отличался громкостью. Но было в нем что-то такое, что заставило всех замолчать. Лехнер обвел взглядом обе разгневанные группы и повернулся к аугсбургцам.
– Кто у вас главный?
Вышел тот самый верзила, которого Якоб столкнул в реку. Ему, судя по всему, удалось выбраться из воды. Мокрые волосы свисали на лицо, штаны и рубаха липли к телу. Тем не менее не было похоже, чтобы Лехнер хоть как-то его напугал. Здоровяк угрюмо глянул ему прямо в глаза.
– Ну, я.
Лехнер взирал на него снизу вверх:
– И как же тебя зовут?
– Мартин Хойбер, бригадир, работаю на Фуггеров.
Кто-то присвистнул. Фуггеры, хоть были уже и не такими могущественными, как до войны, однако их имя еще кое-что значило. Любой, кто работал на эту семью, мог рассчитывать на влиятельных заступников.
Когда Лехнер об этом раздумывал, лицо его оставалось невозмутимым. Он коротко кивнул и сказал:
– Мартин Хойбер, ты будешь нашим гостем, пока мы не разберемся в этом деле. А до тех пор тебе запрещено покидать город.
Хойбер побагровел.
– Не выйдет. Я подчиняюсь суду Аугсбурга!
– Очень даже выйдет, – голос Лехнера звучал тихо, но настойчиво. – Ты подрался на нашей земле, и тому есть свидетели. Так что можешь посидеть и у нас, потягивая водичку.
Со стороны шонгауцев послышался довольный и злорадный смех. Секретарь повернулся к ним.
– Нет повода для веселья. Ни малейшего! Георг Ригг, ты, как зачинщик всего этого безобразия, отправляешься в тюрьму вместе с бестолковым сторожем. И посмотрим, кто будет смеяться последним.
Георга Рига, сторожа и Мартина Хойбера увели под громкие протесты. На мосту Хойбер обернулся еще раз.
– Вы еще пожалеете! – прокричал он. – Завтра же Фуггеры обо всем узнают. И тогда молитесь Господу. Заплатите за каждый мешок. Каждый!
Лехнер вздохнул и повернулся к бургомистру, который стоял рядом, побледневший, как мел.
– Над городом проклятие. И началось все, когда ведьма убила мальчиков, – сказал секретарь.
Бургомистр Земер вопросительно на него посмотрел:
– Вы думаете, что Штехлин и сарай…
Лехнер пожал плечами и улыбнулся.
– Все возможно. Нужно позаботиться, чтобы Штехлин призналась. Тогда все вернется в свое русло. И все останутся довольны.
Бургомистр облегченно кивнул. И оба вельможи отправились обратно в город.
Девочка прижимала к тощей груди деревянную куклу. Дыхание с хрипом вырывалось из груди. Лицо было бледным, щеки запали, под глазами залегли темные круги. Она снова закашлялась, тяжело и мучительно, болело горло. Издалека, с Леха, до нее доносился шум – что-то там произошло. Она с трудом приподнялась в кровати и попыталась посмотреть через окно, но увидела лишь небо, облака и столб дыма. Отец сказал, что все в порядке, и ей не следует волноваться и вставать с постели. Позже придет лекарь и поможет ей. Девочка улыбнулась. Уж лучше бы пришел молодой, а не старый. Ей нравился молодой. Однажды на рынке он протянул ей яблоко и спросил, как у нее дела. Мало кого интересовало ее самочувствие. Да, собственно, никого не интересовало.
Клара потеряла родителей в пять лет. Сначала маму. Она так и не пришла в себя после рождения маленького братика. Клара еще помнила маму по ее улыбке, большим добрым глазам; как она часто пела дочке перед сном. Когда несли деревянный гроб, Клара думала, что мама только спала и совсем скоро проснется и придет домой. Отец вел ее за руку. Когда подошли к церкви Святого Себастьяна и на новом кладбище опустили гроб в землю, он сжал ее руку до того сильно, что девочка вскрикнула. Женщины думали, она плакала из-за матери, и гладили ее по голове.
После этого отцу становилось хуже и хуже. Все началось с такого же кашля, какой мучил теперь и ее, тяжелого и сухого. Потом появилась кровь. Соседи сочувственно смотрели на него и качали головами. По вечерам Клара часто сидела у отца на кровати и пела песни, которые всегда пела мама. У них никого больше не осталось, только они вдвоем. Братья и сестры уехали, потому что в Шонгау и так хватало плетельщиков корзин. Или умерли, как маленький братик, который три дня кричал без материнской груди, а потом внезапно затих.
Отец умер осенью, холодным дождливым днем. Его отнесли на то же самое кладбище, где похоронили жену. Могила была еще свежей, копать было легко.
Несколько недель Клара провела у соседки, с полудюжиной других детей. За столом все толкались вокруг единственного блюда с кашей, но девочка и так не чувствовала голода. Она залезала под лавку и плакала. Она осталась совсем одна. Соседка порой давала ей тайком что-нибудь сладкое, но и это отбирали потом другие. Все, что ей досталось, – это деревянная кукла, которую отец когда-то вырезал для нее в более радостные времена. Клара не расставалась с нею никогда, ни днем, ин ночью. Это была единственная память о родителях.
Месяц спустя пришел молодой дружелюбный мужчина. Он погладил ее по голове и сказал, что с этого времени она Клара Шреефогль. Он отвел ее в большой трехэтажный дом, прямо у рыночной площади, с широкой лестницей и множеством комнат с тяжелыми шторами из парчи. У Шреефоглей было уже пятеро детей, и больше, как говорили, Мария Шреефогль родить не могла. Они приняли ее как собственного ребенка. А когда братья и сестры поначалу шептались у нее за спиной или выкрикивали оскорбления вслед, явился отчим с ореховым прутом и так выпорол детей, что они еще три дня не могли сидеть. Клара ела те же изысканные блюда, носила такую же льняную одежду, но несмотря на это понимала, что чужая. Сирота, которую взяли на попечение. На семейные праздники, Пасху или в вечер святого Николауса она чувствовала, как между ней и Шреефоглями вырастала стена. Она принимала ласковые взгляды, объятия других, невысказанные слова, жесты и прикосновения. А потом бежала к себе в комнату и снова плакала, тихонько, чтобы никто не заметил.
