Отравленные земли - Екатерина Звонцова
Я никому не обязан объяснять, почему ношу чужой крест. Почему свою тетрадь в тиснёном сафьяновом переплёте, давнее хранилище каждодневных впечатлений, я запираю в столе, более всего опасаясь, что кто-то прочтёт тринадцать последних записей. И почему прямо сейчас я вынимаю из резного ящика обёрнутый в чёрную парчу осиновый кол.
Тук. Тук. Тук.
Тихо. Тихо. Тихо.
Сегодня я никого не убью. Надеюсь, я больше никого не убью никогда. Тьма ушла. Я победил. Мы победили.
Но я должен помнить.
1/13
Окрестности Брно, 12 февраля, прибл. полночь
Начало этого нежданного путешествия можно описать одним словом – какофония. Карета дребезжала; скрип, лязг и стук не прекращались ни на секунду, ввинчивались в виски и совершенно не давали покоя. Я устал, хотя даже не успел особо удалиться от Вены, не говоря о том, чтобы сделать что-то полезное. Дремотой я забыться не мог – непременно ударился бы обо что-нибудь головой при очередном прыжке на ухабе. Меня не занимало ни чтение, хотя для него пока хватало света, ни разглядывание природы, хотя после каменных улиц столицы она казалась мне, закоренелому городскому жителю, небывало живописной. Мимо проносились поселения, пестрящие красной черепицей; полноводные речки; густые сонные леса и невысокие горы Нижней Австрии. Всё это напоминало самоцветы, осторожно выглядывающие из бескрайней шкатулки: аквамарины, яшму, малахиты, опалы… Но даже потеряться в туманной синеве, смешанной с зеленью, и навоображать чудесных элегий, которые мог бы написать тут кто-то талантливый, мешали механические шумы. Дорогу, ещё недавно подмороженную, развезло крайне не вовремя. Впрочем, неудачно вообще сложилось разительно многое, хотя бы то, что вопреки планам я выехал один: двое младших коллег-медиков, герр Вабст и герр Га́ссер, которые должны были сопровождать меня, в последний момент погрязли в незавершённых делах и перенесли отбытие.
Настроение моё не было бесповоротно мрачным, однако я не испытывал и подъёма, что неизменно приходил прежде, стоило ветру перемен лихо повеять в мою сторону. А ведь я привык к его дуновениям с далёкой юности в Лейдене; волею судьбы я узнал многие уголки Европы, от Амстердама до Брюсселя, пока наконец не нашёл приют в Австрии. И хотя поводами были то гонения на католиков, то трещащие по швам финансы, путешествия и новые встречи разжижали и горячили мне кровь; даже сейчас, сходя по склону лет, я не скажу, что она загустела и остыла достаточно, чтобы я перестал радоваться новизне. Врачи Вены не зря говорят, как важны перемены для нашего организма, ума и духа, и пусть даже они стали повторять это за мной, как учёные птицы, правда остаётся правдой: сидящий на месте неумолимо каменеет и зарастает мхом.
Так или иначе, в послеполуденные часы омерзительной дороги я не слишком радовался. Утешало меня лишь напоминание: в целом впереди прелюбопытное путешествие – в забытый богом и малоизвестный большинству австрийцев край на востоке Моравии. Я и раньше догадывался, что по укладу места эти столь же далеки от столицы, сколь близки, например, к трансильванским территориям, полвека назад отошедшим по Карловицкому миру под нашу власть. Последние события укоренили меня в этом убеждении, да и весь двор заставили признать: Моравия ютится под лапой габсбургского льва давно, но осталась дикаркой – и далеко не в лучшем, не в невиннейшем смысле слова.
Просто удивительно, сколь двояким оказался трофей прошлых побед – тенистые чащи, вёрткие речки, нежные виноградники и невысокие, но протяжённые хребты, изглоданные тёмными пещерами. Двулико всё, что среди них прячется и творится; двулики все, кто поёт чудны́е песни, молится в церквушках, украшенных костями, и боится странных вещей. Это и не могло кончиться хорошо – такое смешение языческого мракобесия и христианского света. Впрочем, уверен, что те слухи и страхи – лишь невежественное заблуждение, я без труда докажу это, не затратив и пары недель. И, может, когда коллеги всё же присоединятся ко мне, им уже нечего будет делать.
Я снова обратил взгляд к окну и, чтобы не расточать времени, принялся собирать воедино всё, что знал как о конечном пункте, так и о цели моего предприятия. Попутно я припоминал и подстегнувшие путешествие сомнительные обстоятельства – они заслуживали повторного обмозгования. Решение было верным: маяться скукой я перестал. Ну а в нынешнюю запись я уже выношу плоды тех размышлений, пока они сравнительно свежи.
Что ж. Каменная Горка, городок на границе с Богемией. Население – едва в три сотни жителей. Глухой край среди термальных потоков, цепей разнообразного рельефа и густых смешанных лесов. Провинция, идиллическая и простодушная, не чета блестящей Вене и даже её более невзрачным сёстрам поменьше. Тихое место и наверняка очень безопасное, из тех, где никогда не происходит ничего из ряда вон. Разве не так я подумал, впервые услышав название? И не усомнился ли в собственном слухе, когда её величество, потерев кончиками пальцев лоб, продолжила:
– Всё началось с того, что в городе исчезли все собаки и кошки. А несколько последних недель жители не выходят из домов ночью, иные же теперь спят в городской часовне. Говорят, кто-то появляется с приходом темноты, мой друг. Кто-то чужой, кто… пьёт кровь. Странно, правда? Что скажете мне вы с вашей умной головой?
Я засмеялся. Императрица и император ответили тем же, засмеялись и присутствовавшие придворные. Разговор происходил в предрождественские дни, на утренней аудиенции, под пробивающимся в залу солнцем, за сладостями и крепким кофе – этим новомодным приятным веянием, занесённым османами. В такие минуты о чём только не толкуют праздные умы. Золочёные своды, свет и начищенные паркеты цивилизации в чём-то опасны: располагают потешаться над страхом, даже его воспринимая как некое пикантное дополнение к десерту. Так что услышанным мало кто впечатлился.
Весть о странностях в ещё неизвестном мне городе привёз приглашённый на празднества Йо́хан Густав Ми́школьц, наместник в тамошних территориях, бывший в Вене проездом. Чего ещё, говорил он брезгливо, ожидать от краёв, населённых частично славянами, чьи нравы и верования сильно отличны от наших. Своих детей они так запугали сказками о вампирах, что начали бояться и сами.
Это слово, «вампиры», и диалектная его вариация – «upir» – прозвучали не впервые. Мы начали вспоминать невероятные, а порой отвратительные глупости, с ним связанные: например, что в некоторых сербских и румынских поселениях и поныне мертвецам, если смерть их хоть сколь-нибудь подозрительна, «на прощание» вбивают в грудь осиновый, рябиновый или боярышниковый кол, а кому-то и рубят голову. И ещё, разумеется, всевозможные истории о многомесячной давности трупах женщин: те якобы восставали ночами; поутру перепуганные горожане вскрывали гробы и… не обнаруживали следов разложения или того хуже – замечали на щеках здоровый румянец. И чего только с такими трупами не делали иные мужчины… Тема была неаппетитная, его величество, предпочитающий «к столу» анекдоты, не преминул это отметить, но императрица с присущей ей чисто мужской прямотой шутливо укорила его:
– Как можете вы воротить нос, если речь идёт о ваших подданных?
Посерьёзнев, она прибавила:
– Это очень скверные суеверия, которые усиливают страх смерти и одновременно подрывают всякое уважение к ней. Герр Мишкольц, а как же вы это пресекаете?
Мишкольц – высокий ширококостный малый с грубым, изъеденным давней оспой лицом – в очередной раз по-лягушачьи раздулся и, бурно жестикулируя, отчитался:
– Запрещаю вскрывать могилы, ваше величество, теперь-то спуску не даём. Кладбище под постоянной охраной. Так будет, пока люди не поуспокоятся.
Говоря, он напирал на звук «а»; такое кваканье усугубляло его сходство с крупной лягушкой. Не думать об этом никогда не получалось, особенно учитывая необъяснимую любовь Мишкольца к зеленоватым
