Отравленные земли - Екатерина Звонцова
Я рассеянно вгляделся в голые деревья Шёнбруннского парка. Моя интуиция ничего не подсказывала, хотя пара прозаичных вариантов развития событий просилась сама.
– Вы думаете, наш… – я тактично опустил прозвище Лягушачий Вояка, – … друг убит в результате бунта? Те территории не слишком спокойные, но я уверен, что гарнизон, стоящий там, достаточно заботится о неприкосновенности власти. Никаких инцидентов прежде не было, Моравия не Венгрия.
– О гражданских волнениях уже знали бы в соседних областях; такие вести обычно не запаздывают. Откровенно говоря… – императрица бросила взгляд на людей, беседующих в противоположном конце залы, – я не совсем понимаю, что именно так беспокоит меня во всех этих… деталях, но они не понравились мне, ещё когда герр Мишкольц сказал о солдатах на кладбище. А ведь… – она натянуто усмехнулась, – о вампирах мы с вами слышим не впервые, и даже для газет они уже не новинка. Почему вдруг снова?
Она была права. Я сам читал заметки, где истолковывались диким образом таинственные смерти жителей румынских и сербских поселений. Две фамилии – Арнаут и Благоевич – даже запомнились мне: именно эти «вампиры», в первом случае солдат, а во втором крестьянин, убили или обратили в себе подобных наибольшее количество соседей и домочадцев. Их истории рассказывали, пересказывали, приукрашали. Пересуды о тварях, стучащих ночью в дома, а на рассвете засыпающих в заполненных кровью гробах, не сходили с языков. Даже у венской публики, обыкновенно отличавшейся тончайшим вкусом на сплетни, они стали популярны, хотя на деле «пища» была претяжёлой, тем тяжелее, что иные наивно верили в услышанное. Среди некоторых дам пошла мода на высокие воротнички и изысканные горжетки – ведь было известно, что вампиры любят кусать именно в шею. Однажды я еле убедил юную племянницу приятеля, что её двухдневная слабость вызвана женской природой, а не укусом пригрезившегося создания ночи.
Так или иначе, мистические разговоры не выходили за пределы газет и балов, а самым страшным в байках о вампирах для меня оставались изуродованные трупы ни в чём не повинных людей, якобы на кого-то напавших, и разорённые захоронения – рассадники заразы. Императрицу расстраивали подобные дикости, но прежде она боролась с ними щадящими мерами и принимала их как неизбежную часть «окультуривания» дальних областей. Но вот что-то встревожило её, и вскоре я понял, что.
Во всех медицинских отчётах, присланных Мишкольцем, стояли вариации одного и того же диагноза. Истощение. Малокровие. Слабость. Отчётов оказалось около дюжины за две недели – необычная статистика, над которой я ломал голову несколько дней, прежде чем заботы отвлекли меня. Теперь я разделял недоумение и беспокойство императрицы. Моравия – конечно, не самый богатый, но и не голодающий край.
Прошло ещё немного, и при дворе разнеслась будоражащая новость: Мишкольц не просто оставил без внимания новые вопросы и распоряжения императрицы – он необъяснимым образом исчез! Никто из правящих и военных чинов округи не мог дать по этому поводу разъяснений, все отделывались обещаниями «немедля дать знать, как его светлость вернётся». То, что императрица высказала мне осторожной догадкой, пришлось предать огласке: что-то произошло. Каменная Горка замолчала.
И вот, я собственной персоной первым отправляюсь туда. Позже, надеюсь, Гассер и Вабст всё же присоединятся ко мне. Я должен попытаться разыскать Мишкольца – при мне специальное распоряжение о содействии на имя командующего гарнизона, Брехта Вукасовича. Впрочем, это побочная цель: её величество, как и я, не сомневается, что наш старый знакомец рано или поздно объявится – и скорее рано, едва узнав, что я в городе. Главная же цель обширнее, расплывчатее и сложнее.
– Посмотрите внимательно, что там происходит, мой друг. Не жалейте ни глаз, ни времени. И возможно, когда-нибудь это поможет нам погасить огонь невежества.
– А если вдруг огонь невежества окажется огнём преисподней?
Я спросил это полушутя: преисподняя не может таиться в краю кислых вин и диких, не испорченных большим светом душ. Но глаза императрицы, казалось, потемнели; она нахмурилась. Она всегда слишком серьёзно относилась к моим словам.
– Я не стану учить вас впустую. В таком случае поступите так, как велят вам совесть и долг. – Её губы всё же дрогнули в подзуживающей, несолидной, детской улыбке. – Прихватите с собой… чего там вампиры боятся… Перец? Лаванду?
– Чеснок, ваше величество.
– Чеснок. И пару кошек.
Так она меня и напутствовала, а вскоре мы расстались.
…Карета продолжала громыхать по колдобинам. Я уже с бóльшим интересом посматривал в окно, хотя ровная голубизна воды давно не радовала глаз: реки сменились тёмными буреломами и грязно-серыми предгорьями. Небо нахмурилось, дождь настойчиво залупил по крыше. Февраль плакал во всей своей унылой красе.
Откинувшись на сиденье, я стал думать о сыне, не знающем подоплёку моей поездки. Готфрид вряд ли мог хотя бы заподозрить, что я оставил завещание, в котором на равные доли разделил имущество и поручил им с Лизхен – как старшим детям – заботу о матери, малышке Марии и Гилберте. Мой душеприказчик с большим скепсисом заверил бумагу, бросив: «Полагаю, вы переживёте меня, ваше превосходительство». Зато он пообещал, что моя благоверная об этом не узнает. Для неё, как и для Лизхен, в её-то интересном положении, поездка – не более чем сановный визит с просветительскими целями. И пусть.
Конечно, я оставил завещание просто так, pro forma: единственное, что грозит мне в путешествии, – отвратительные дороги, крутые ущелья и отсутствие нормального освещения. Ну и, может, уже по прибытии гнев горожан, которым не понравятся мои эксгумации и исследования – эти действа входят в мои планы. Два варианта смерти – от сломанной шеи или сожжения на костре, оба маловероятные. Нет, определённо, Готфрид не получит возможность беспрепятственно, без моего ворчания, музицировать с друзьями каждый день… хм, прочие домочадцы в этом вопросе излишне снисходительны. Я же… я отдохну от стонов клавесина и шума столицы. Воздух в горах чудотворнейший.
…И вот, в свете свечи, в придорожном трактире на выезде из Брно я заканчиваю эти строки и отхожу к короткому сну, необходимому не столько мне, сколько кучеру и лошадям. Завтра моё путешествие продолжится.
2/13
На пути к Белым Карпатам, 13 февраля, семь или восемь часов пополудни
Жизнь давно научила меня: если какому-либо дню суждено стать неординарным, он будет таким с первых или почти с первых минут. Так и случилось. Точнее, происшествие нельзя назвать подлинно необычным, но мне почему-то оно кажется именно таким, во всяком случае, не идёт из головы.
Под утро ко мне спустилось сновидение – мир в нём был густо-синим, а небо пронизывали острые звёздные взгляды. Дул холодный ветер; скрипели двери на широких петлях, а под видневшимися в проёме сводами церкви кто-то стоял. У него было странное лицо – осунувшееся, окровавленное, почти неразличимое, но он ободряюще улыбался мне; улыбка напоминала шрам. За спиной незнакомца светлела фреска – бледный лик Христа. В терновый венец вплетались красные розы; они ослепительно сияли.
Я хотел помочь раненому незнакомцу, но не успел сделать и шага, когда всё вокруг него вдруг запылало, а земля под моими ногами сдвинулась, задрожала, завыла, будто в её чреве гуляла буря. Двери захлопнулись прямо передо мной, резко и громко. От звука я и проснулся: оказалось, во дворе кухарка уронила чан, который несла из кладовых. Из окна я вскоре наблюдал, как, ругаясь, она собирает вывалившиеся овощи и отгоняет бродящих поблизости любопытных розоватых поросят. Утро вступило в свои права.
Воздух пах чудно; его не могла отравить даже примесь помойного амбре: отходы здесь явно сливали куда попало. Я не стал задерживаться у окна надолго, хотя вид на вызолоченные солнцем Орлицкие хребты и сверкающую изумрудами еловых макушек чащу ласкал взгляд. Горы в Моравии всё-таки совсем не как в Австрии: они ниже,
