Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды
— Портье дал нам ключ.
Она пожала плечами.
— Жалкое местечко. Весь палаццо обнищал. Стареет и гниет, как и я сама. Я последняя в роду, ты это знаешь? Ну, остались еще какие-то троюродные братья и сестры, как это принято во всех итальянских семьях, но я их не видела. Я — последняя. Единственная дочь своего отца, и род умрет вместе со мной. Почему бы тебе не переехать сюда, а? Маленький мальчик Гретхен, бесплодный, как и я. Почему бы и нет? — Ее, похоже, занимала и забавляла эта идея. Принцесса снова рассмеялась, но смех ее вскоре перешел в надсадный кашель, и из соседней комнаты тут же прибежала на помощь служанка. — Маленький мальчик Гретхен, — прохрипела сквозь кашель и хохот старуха. — Бесплодный маленький мальчик Гретхен.
Мэделин и Лео ушли, испытывая неловкость, пока старухе оказывали медицинскую помощь. Они спустились по мраморной лестнице мимо группы туристов, осматривающих залы, открытые для всеобщего обозрения, где пыльный антиквариат был окружен канатом и кое-как охранялся.
— Ну и мерзкая же старушенция, — произнесла Мэделин. — Что она сказала? Я имею в виду, по-немецки. Итальянские фразы я понимала, но она говорила еще что-то по-немецки.
— Die gute alte Zeit. — Лео самому стало смешно. — Это значит «старые добрые времена».
С лестницы они попали в сумрак портала. Во внутреннем дворике (Джакомо да Виньола, 1558) светило солнце и зеленели деревья. По периметру стояли колонны, склон был вымощен базальтом, вокруг центрального фонтана в пруду клубились водоросли. Из середины зарослей высматривала случайных туристов резная скульптура — узловатый, хитрый сатир, льющий воду в каменную чашу, словно старый маразматик, пускающий слюни в плевательницу. Среди растительности виднелись, в частности, элегантные расчлененные листья Cyperus papyrus — папируса обыкновенного.
Они поднялись по другой лестнице — задней, ведшей в закулисье дворца, ранее используемой только слугами.
— Откуда principessaзнала твою мать? — спросила Мэделин, когда они поднимались по ступеням. — Ты не говорил, что она жила в Риме. Или знакомство произошло в Лондоне?
Он уклонился от ответа.
— Это было очень давно.
— И она помнит тебя еще маленьким?
Лео рассмеялся.
— Конечно, нет. Она же слабоумная.
— Но имя твое она знает.
— Да, — согласился он. — Имя мое она знает.
Квартира находилась высоко, под самой крышей. Лео отпер дверь и зашел внутрь. Обстановка больше напоминала заброшенный чердак, чем человеческое жилище; вся мансарда была завалена сломанной, отслужившей свое мебелью. Скошенный потолок устремлялся к полу, покрытому трещинами и бугорками. Пахло пылью, пахло старостью, пахло безымянными событиями безымянного прошлого. — Берлога! — воскликнула Мэделин, заходя вслед за ним. — Берлога Лео. — Они осмотрели холодные пустые комнаты со своего рода сдержанным восхищением, завороженные, будто малые дети.
— Летом тут будет жарко.
— Чертовски жарко. А зимой — холодно.
Древние трубы змеились по углам, как последняя память о благах цивилизации.
— Ну, хотя бы какое-то отопление есть. — Она выглянула в слуховое окно и увидела полосу поломанной черепицы. Прежде чем ставень поддался, пришлось немного побороться с тугой щеколдой. Мэделин распахнула окно толчком и выбралась наружу, приглашая Лео за собой, чтобы разделить ее восторг. — Господи Всемилостивый, — выпалила она, — взгляни же!
Он выбрался через окно следом за ней. Должно быть, открывшийся вид поразил его до глубины души. Замешательство, наслаждение — целая гамма эмоций отразилась на его лице. Лео стоял посреди террасы; город окружал его, смыкался кольцом вокруг него, вращался, как будто Лео был осью, а все прочее — колесом. Мэделин посмеялась над ним — и над его новоприобретенной независимостью.
Они с Джеком помогли ему перевезти вещи из Института. В основном это были книги, и едва ли нашлись бы физические подтверждения существования на земле отца Лео Ньюмана, священника Римской католический церкви: ни одежды, ни мебели, ни вещей как таковых. Даже когда он обжился в квартире, та оставалась грязной и пустой, обычной комнатой общежития. Мэделин помогла ему выбрать кухонную утварь: столовые приборы, несколько кастрюль и прочие вещи, приобретением которых он прежде себя не утруждал: простыни, полотенца и прочие предметы быта. Она называла это «процессом цивилизации Лео». Брюэры купили ему Кресло, которое после прислонили к дивану со сломанной спинкой и таким образом пополнили скромный набор мебели в квартире. Также Мэделин купила будильник, чтобы ему было легче вставать по утрам. На циферблате было написано: «CARPE DIEM».[47]
— Наверное, это похоже на развод — заметил Джек. — Неожиданно оказываешься наедине с самим собой после долгих лет зависимости. Нелегко тебе придется, дружок, нелегко…
Когда Брюэры ушли, Лео почувствовал облегчение, облегчение и вину, как в детстве, когда он оставлял мать и отправлялся в школу. Одиночество въелось ему глубоко в душу, точно шрам, выжженный на коже. Целибат означает не только половое воздержание — это также означает, что человек становится абсолютно самодостаточным, закрытым, человек полностью уходит в себя. По квартире он ходил не как пленник, осматривающий камеру, а как исследователь бескрайних просторов незнакомого острова. Снизу доносился шум городских магистралей; здесь же, наверху, под навесом черепицы, Лео чувствовал простор, чувствовал свободу и одиночество. Он целый час молился, читал требник, читал отрывки из Библии, бормотал слова, выдерживая долгие паузы. Он молился тощему, перекошенному Иисусу, он молился Богу, образ которого колебался между патриархальной мифической фигурой, пришедшей из детства, и абстрактным понятием, бесконечным, как галактика, бесконечным, как космос между галактиками, бесконечным, и неясным, и бессмысленным, как космос, содержащий в себе вое галактики и все космосы. В тот вечер Лео спал в одежде, напоминая эмбрион, на уродливой просевшей кровати, и проснулся с новым чувством — чувством безграничных возможностей. Ему доставляло странное удовольствие передвигаться по квартире по собственному внутреннему графику, варить кофе в кофейнике, купленном вместе с Мэделин, гулять по крыше и любоваться ранним рассветом над Капитолийским холмом.
Мысли? Скорее, все же ощущение. Ощущение безграничных возможностей.
Он должен был встретиться с Мэделин и ее друзьями, чтобы сыграть роль многоопытного гида. Встреча была назначена в Римской церкви, на случай дождя — одной из тех внезапных, удивительных гроз, что сотрясают город в начале весны, за считанные минуты превращая сухие улочки в бурлящие потоки. Движение на дорогах замирало. Машины казались беспомощными узниками, словно острова посреди реки. Вершину Яникулийского холма окутывала серая пелена, и купол базилики Святого Петра терялся в тучах. Лео ждал под небольшим навесом узкого романского портика церкви, ранее служившего местом встреч, и думал, когда же ему наконец позволят скрыться за стеной ливня.
Мысли одинокого священника во время грозы: он не может игнорировать дождь, тем более такой дождь — первобытный, грозящий новым Всемирным потопом. Он не может просто думать о фрагментах папируса, которые он расшифровывает для Всемирного библейского центра, этих бесценных ошметках, чье появление всколыхнуло мир текстового анализа, или о проповеди, которую он должен будет прочесть во время мессы в следующее воскресенье. Он не может думать об этом, видя подобный дождь. Когда гром рокочет над куполами города, словно кто-то двигает мебель в небесной приемной. Когда молнии освещают лицо города внезапной мертвенной бледностью, бледностью дуговой лампы. Вопрос истоков. Где же вы были, несчастные сомневающиеся священники, когда я закладывал фундамент Земли? У дождя есть отец? Или это всего лишь совокупность статического электричества и водяных паров, перехлест воздушных потоков, теплых и холодных, рассеивающий энергию водородной бомбы с беспечностью ребенка? В каком направлении ветвится молния? Кто вырезает русло для ливня и прорубает путь громовым раскатам?
О чем они думали, когда Он утихомиривал бурю? Принесло ли это им счастье? На Галилейском море случаются непродолжительные, яростные бури. Ветер спускается с Голанской возвышенности, страны гадаринцев, и мчит вниз, как стадо диких кабанов, и врезается в воду. Движущиеся массы воздуха, глобальное потепление, внезапное смятение, столь же внезапная тишь. Что же произошло в этом случае? Иди они считали, что плавание в компании этого человека; казалось бы, способного совершать метеорологические чудеса, пройдет без сучка без задоринки?
«Что вы так боязливы, маловерные?»[48]
