Отравленные земли - Екатерина Звонцова
– Что ж, славно… – Маркус продолжал внимательно на меня смотреть, явно взяв слова на заметку. – Он ревностный церковник, зато располагает и знаниями в вашей области; он не станет чинить препятствий. Вам выпишут разрешение на эксгумацию и старых тел, хотя я сомневаюсь, что в этом будет необходимость.
– Боюсь, это вероятно. Странности творятся слишком давно.
Я всё больше склонялся к этому. Имя фрау Полакин не давало мне покоя. Хотя, если, по словам Маркуса, её уже сожгли и что-то такое говорили в «Копыте»… где искать?
– Пусть так. Собрав достаточно сведений, вы сможете как-нибудь выступить после церковной службы с… чем-то вроде доклада, разъяснить, что именно вы узнали, и растолковать причины смертей. Возможно, вам даже удастся подвести под научную основу пропажу наших животных… – он помялся, пожевал губами, – и рассказы о гуляющих мертвецах. Ведь случаи массовых иллюзий известны науке, верно?
– Да, но это более характерно для других регионов, в частности жарких…
– И всё же, – с мягким нажимом покачал головой заместитель наместника. – Кстати, вам не помешает сказать, что вы ходили ночью по городу и остались живы и здоровы.
– Я непременно поброжу, всегда совершаю перед сном прогулки.
Мои слова возымели странный эффект. Маркус порывисто подался вперёд и возразил:
– Вы меня немного не поняли, герр доктор. Сказать, что вы бродили по городу, – да. Делать это не советую. Лучше не показывайтесь на улицах после наступления темноты… – Он сделал паузу. – Не из-за вампиров. Просто чтобы какой-нибудь пугливый пьяница, задержавшийся по пути домой, не проломил вам голову, приняв вас за кровопийцу.
Повисло молчание, которое Маркус вскоре разбил натянутым смехом. Я его поддержал, но не мог избавиться от липкого, ещё не оформившегося до конца беспокойства. От меня что-то скрывают? Меня завуалированно предостерегают? Про себя я решил, что отправлюсь на ночную прогулку по городу прямо сегодня или в крайнем случае завтра.
Вскоре мы любезно распрощались. Маркус подписал мне несколько нужных бумаг, заручился обещанием обращаться по любому вопросу и пожелал удачи. Тем не менее, казалось, он избавляется от меня с небывалым облегчением. Уже в дверях он вдруг спросил:
– Много вы заметили косых взглядов, пока скитались тут?
Я покачал головой. Любопытных – да, косых – нет. После всех разговоров это казалось даже подозрительным. Маркус удовлетворённо хмыкнул, хлопнул в ладоши, будто сам себе, и ещё раз попрощался. Он ничего не объяснил.
Уходя, я чувствовал: за мной наблюдают из окна. Невольно я прокручивал в голове нашу беседу; делаю это и теперь, когда сижу в своей комнате, проводя послеобеденные часы в ожидании и записывая эти строки, прежде чем отправиться на встречу с герром Капиевским. Нет ничего важнее, чем взглянуть на вампирское дело со своей непосредственной, медицинской стороны. И, конечно, medicus medico amicus est[19].
Правда, чтобы добраться до доктора, мне нужно помириться с герром Рушкевичем. Надеюсь, это окажется проще, чем пока представляется. Так и заканчиваю – благо, долгие записи позволили мне многое обдумать и не смотреть беспрестанно на часы в ожидании новых неожиданностей. А я предчувствую, что они будут.
4/13
Каменная Горка, «Копыто», 16 февраля, три часа пополуночи
Кажется, позже, когда, одряхлев и поколебавшись в рассудке, я буду сравнивать эту запись с предыдущими, я всё равно почувствую перелом. И суть его не в том, что пишу я в три часа ночи, когда солнце ещё и не помышляет о пробуждении, а в обстоятельствах, побудивших меня избрать такое время. Руки дрожат, лоб покрывает испарина, сердце всё ещё не выровняло биения и то и дело падает. Пальцы едва удерживают перо… и всё же я попытаюсь быть последовательным, и, может, объяснение странным – нет, диким! – обстоятельствам снизойдёт ко мне или хотя бы вернётся ясность сознания? Что ж. Начну.
Итак, вчерашняя моя вечерняя трапеза проходила в угрюмом одиночестве: Януш успел обзавестись приятелями из числа конюхов и половых, так что опять обошёлся без моей компании. В «Копыте» было намного более людно и шумно, чем утром или днём. Все говорили, грохали посудой, лязгали ножами, чавкали, хлюпали, гоготали. В воздухе витали запахи горящих поленьев, мяса и тушёных овощей, а главенствовал острый аромат чеснока.
На душе было прескверно; усталый ум в основном занимали слова, которые могли, как я надеялся, вернуть местного священника на мою сторону. Я не знал даже, где искать его в такое время – служба, кажется, окончилась, не после неё ли люд так спешил промочить горло чем-нибудь горячительным и плотно закусить? Горожане выглядели умиротворёнными. У меня уже складывается впечатление, что, побывав в церкви, они обретают некое чувство защищённости и временно забывают о своих вампирах. Надо постараться это использовать. Главное, чтобы не пришлось использовать только это.
Я теперь жалел, что, увлёкшись записями, не пошёл в часовню на вечернюю службу: по крайней мере, это избавило бы меня от поисков Рушкевича. Я перехватил бы его на улице, и при прихожанах он вряд ли стал бы демонстрировать нерасположение, дабы не создавать нагнетающих настроений. Ему пришлось бы меня выслушать. Правда, я понятия не имел, что сказать. «Мне правда нужна помощь»? «Я уже хожу по грязи»? «Я вас услышу»?
От всех этих невесёлых умозаключений я нахмурил брови и вздохнул сквозь стиснутые зубы: ничего не поделаешь, дипломатия – предмет, более доступный моему юному Готфриду, нежели мне, человеку дела. Я уже велел убирать со стола, когда из толпы завсегдатаев плавно вынырнул высокий тонкий силуэт, который мне не составило труда узнать. Мои молитвы – хотя вроде бы я не молился – услышали.
– Герр Рушкевич? – Я поднял голову. – Вы, наверное, устали?
Я сам не знал, почему обратился к нему именно с этой фразой вместо любой более подходящей – возможно, из-за его невероятно понурого, изнурённого, даже больного вида. Его синие глаза расширились, брови вскинулись. Прекрасно поняв, что опять сказал что-то не то, мгновенно разозлившись и на себя, и на него, я сухо извинился:
– Впрочем, кто я, чтобы спрашивать. Что вам угодно? Или вы вообще шли не ко мне?
Священник молча сел напротив, опустил свой пронзительный взгляд и… вдруг рассмеялся, негромко, но я отчётливо услышал этот смех за вездесущим бодрым гомоном. Рушкевич снова настороженно посмотрел мне в лицо, уже почти привычно наклонил к узкому плечу голову и ответил с забавной, необъяснимо обаятельной робостью:
– Что вы, наоборот, я тронут. Но… – пальцы сцепились в замок, – я повёл себя с вами, человеком почтенного положения и возраста, словно капризный кронпринц, а вы встречаете меня участием вместо упрёка. Поразительно. Кто же из нас служит Господу?
Настала моя очередь смеяться. Как ни странно, напряжённость сразу прошла; показалось, будто мы и не ссорились. Я мирно покачал головой и пояснил:
– Мой сын вашего возраста. Могу ли я на вас злиться, когда двадцать лет словно созданы для вспышек гнева? А Господь… каждый служит Ему по-своему, пожалуй.
Бесика это не особенно утешило. Он ненадолго сомкнул ресницы и поморщился.
– Я требовал от вас, едва прибывшего столичного медика и материалиста, сиюминутного понимания, хуже того, сиюминутной веры! Я забылся. Вы вызвали у меня расположение, я слишком понадеялся, что теперь у нас что-то переменится, и… – он осёкся. – Я говорил, что вам нужно время, но не давал его по-настоящему. Простите. И ещё… конечно же, «Все чиновники глухи» – такое же глупое суждение, как «Все Петры отрекаются от друзей». Нашу чуткость ведь определяет сердце, а не то, кем мы являемся.
– А вы простите меня. – Тронутый последними словами, я кивнул и глянул на его запястья.
