Святой сатана - Анатолий Олегович Леонов
На рассвете, имеющем у праздных испанцев имя собственное – madrugada, звучащее в переводе на русский язык не очень благозвучно, как «с ранья», отец Феона в сопровождении неизбывного Маврикия пришел навестить своего подопечного, обосновавшегося в большой нежилой пристройке у восточной стены монастыря, служившей некогда в качестве гостевой избы, но заброшенной несколько лет назад после возведения каменных палат. К удивлению иноков, первое, что им бросилось в глаза, была девица Мария Хлопова, недвижимо сидящая почти посередине горницы на грубом стуле с высокой спинкой. У стены на лавке похрапывала баба Маня, выронив из рук клубок с воткнутым в него вязанием. Кроме них в помещении находилось странное сооружение из струганых досок, внешне напоминающее нужной чулан размером в два аршина на сажень, той же высоты. Самого испанца нигде не было видно. Немало подивившись нелепой причуде, заставившей архитектора затащить в дом такой большой нужник, Феона все же осведомился у пришедшей в стыдливое замешательство бывшей царской невесты, что заставило ее в столь ранний час посетить покои одинокого мужчины и где он сам, будь не ладен, коль осмелился на столь легкомысленный шаг?
– Ты, отец, там себе в голове не блажи! – проворчала старая баба Маня, поднимаясь с лавки. – Это совсем не то, о чем ты подумал!
– Так я, сударыня, ни о чем еще и не успел подумать! – улыбнулся Феона. – Экая ты сердитая!
– Поживешь с мое, станешь! – махнула рукой старуха. – Ну хватит, Машка, пошли, пора и честь знать.
Мария, все это время сидевшая на стуле как заговоренная, глубоко выдохнула и попыталась встать на ноги.
– ¡Santa María! Благородная донна! – раздался из «нужника» страдальческий голос Чурригеры. – ¡Un momento!
Но было уже поздно, обе женщины направились к выходу со всей поспешностью, на которую были способны. Расстроенный архитектор выскочил из своего загадочного строения в одних портках и сорочке, держа в руке большой лист бумаги.
– Всего пару эскизов! – умоляюще воздел он руки к небу, потрясая рисунком. – Могу ли я хотя бы рассчитывать на еще одну встречу?
– Там видно будет, – неопределенно пожала плечами баба Маня, стоя в дверях и пропуская вперед свою внучку, которая, учтиво поклонившись, вышла, так и не проронив ни слова.
– И как это прикажешь понимать? – спросил отец Феона, после небольшой паузы, переведя удивленный взгляд с закрытой входной двери на безмерно расстроенного испанца. – Может быть, у вас принято с утра, в присутствии знатных дам, рисовать картинки на ретираде[32], но у нас так не делают, а церковь осуждает безусловно!
– ¡Válgame Dios![33] – в отчаянии замотал головой дон Алонсо Турчанинов. – Вы неверно поняли, святой отец! В действиях моих не было ничего предосудительного! Я объяснюсь, если позволите?
– Изволь, любезный, – согласился Феона, – только прежде накинь на себя что-нибудь. Негоже человеку в Божьем доме исподним светить!
Дон Алонсо поспешно взял с лавки и надел на себя испачканный краской домашний халат, попутно подняв с пола итальянский карандаш[34] и, размахивая им, запальчиво произнес:
– То, что вы, отче, называете ретирадным местом, на самом деле является чудесным изобретением итальянца Джованни Батиста дела Порта и зовется камерой Обскура. Построена камера по чертежам из его книги «Натуральная магия». Я лишь слегка ее усовершенствовал. ¡Es un milagro![35]
Дон Алонсо ликовал, однако торжество в его глазах после беглого взгляда на безмолвных иноков уступило место сомнению.
– Скажите, отец, вы знакомы с наукой оптикой?
– Никоим образом, – улыбнулся Феона, – если не считать моих очков.
– ¡Claro![36] – кивнул испанец и, схватив Маврикия за рукав однорядки, решительно усадил послушника на стул, стоявший напротив камеры.
– ¡Hermano Mauricio, quédate aquí, por favor![37]
Растерянный Маврикий, тревожно ерзая на стуле, унылым голосом поинтересовался у наставника:
– Чего он хочет от меня, отче?
– Посиди, – пожал плечами Феона.
– Да-да, посиди, брат! – оскалился испанец и высокопарным жестом пригласил монаха внутрь камеры.
Изнутри помещение представляло собой небольшую темную комнату, места в которой едва хватало для двух человек. Посередине стояла подвижная деревянная рама с натянутым на нее полупрозрачным листом бумаги, а в стене напротив была проделана крохотная дыра, и свет, пробивавшийся из нее, высветлял на листе бумаги расплывчатое пятно.
– Вы, как ученый человек, легко все поймете, – донесся из мрака голос испанца. – Понимаете, отче, если в темном ящике проделать отверстие, то внутри, на противоположной стороне, образуется световое изображение освещенных предметов, находящихся перед отверстием, но будет оно перевернутым. Его размеры зависят от расстояния между отверстием и стенкой, на которой возникает изображение. Чем больше расстояние, тем большими будут изображаемые предметы. По совету Жерома Кардано я сделал заднюю стенку подвижной и вставил в отверстие линзу, добившись поразительного el efecto!
Дон Алонсо легко подвинул деревянную раму ближе к стене с отверстием, и отец Феона не удержался от удивленного восклицания, увидев, как на его глазах световое пятно на бумаге превращается в живого Маврикия, вверх тормашками сидящего на стуле посередине перевернутой комнаты испанского зодчего.
– Что там, отче? – донесся снаружи жалобный возглас послушника, истомленного неизвестностью.
– Игназио Данти предлагает крепить к камере зеркало, которое вторично переворачивает изображение, но, к сожалению, пока я не смог найти подходящее.
Дон Алонсо взял в руки итальянский карандаш и ловко быстрыми штрихами обрисовал проявленное на бумаге изображение послушника.
– ¡Excelente![38] – похвалил он себя.
– Впечатляет! – согласился монах, с интересом разглядывая нехитрое оборудование камеры Обскура. – Весьма полезная штука твоя конура! Сдается, нечто подобное видел я пять лет назад в Москве, только названия не знал.
Они вернулись в горницу к настороженно ожидавшему их послушнику.
– Держи, hermano!
Умиротворенный дон Алонсо протянул рисунок Маврикию.
– ¡Es un regalo! Подарок!
Маврикий с сомнением оглядел изображенное на листе бумаги, оставаясь совершенно безучастным к увиденному.
– Скажи, отче, – спросил он у Феоны, – уместно ли богомазу писать не святых и апостолов, а простых смертных? Не богохульство ли это, и не грешники ли те, кто потворствует?
– Не ты первый, сын мой, – усмехнулся Феона. – Великий государь Иоанн Васильевич в прошлом вопрос этот Стоглавому собору задал.
– И что Стоглав?
На мгновенье Феона задумался, копаясь в своей безразмерной памяти.
– Ответ был таков: «От древних святых отец предание и от пре-словущих живописцев греческих и русских свидетельствуют и на святых иконах воображены и написаны не токмо цари и святители, и князи, и прочие народы многая множество всяческих чинов…», так что владей, Маврикий, и не сомневайся.
Феона дружески похлопал по плечу просветлевшего лицом послушника и повернулся к испанцу, изрядно озадаченному произошедшим между иноками разговором.
– Скажи, Афанасий, с камерой понятно, но почему Хлопова? В державе нашей женские парсуны писать не принято, за исключением царских жен и невест, притом не бывших, а настоящих. Кто заказал тебе парсуну?
В ответ испанец, суетливо обернувшись, перешел на полушепот.
– Это секрет, – сообщил он, доверительно моргнув, – но от вас, padre[39], у меня тайн нет! Два дня назад пришел ко мне незнакомец, одетый как знатный вельможа. Он заказал портрет и дал задаток золотыми червонцами, предупредив, чтобы держал язык за зубами!
– Как выглядел сей муж, расскажи?
Дон Алонсо задумался, прежде чем ответить.
– Крепкий, жилистый, поджарый, как гончий
