У. Уилер - Зеркало Елены Троянской
— Конечно, всё, что случилось с мистером Флитгелом ужасно неприятно, но пока не вижу причин паниковать, — пожал плечами инспектор.
— Да, я ещё не всё вам рассказал. Я не уверен, что это как-то связано, но меня это выводит из себя.
Гай достал из кармана два узких голубых конверта и замешкался, не зная — кому подать. Ива одними глазами показала Флитгейлу на Суона, тот взял письма и, прочтя первое, передал его Иве. Когда чтение было закончено, Суон с сомнением покачал головой:
— Согласен, письма малоприятные. И пришли они в странное время. Вам знаком почерк Купера? Будем называть его так, до тех пор, пока мы не узнаем его настоящее имя, — спросил он.
— Купер вёл опись находок в экспедиции, я думаю, что узнал бы его руку.
— И это — не рука Купера?
— Определённо нет.
— Но он мог изменить почерк или попросить кого-нибудь написать под свою диктовку, — Ива очень внимательно изучала письма, разглядывая скупые строки и поглаживая бумагу тонкой рукой, — хотя мне кажется, что Купер не имеет к ним отношения. Мне кажется. Но если доктор Флитгейл надёт рукопись Купера, то можно будет передать графологу Скотланд-Ярда и узнать наверняка. Так что это не важно. Важно то, дорогой Гай, что вам следует быть крайне осторожным и осмотрительным.
— Пока всё же фактов маловато, — сумрачно сказал Суон. — Я разузнаю у Дота об убийстве Купера, и, конечно, продолжу наблюдать за расследованием дела Зулейки. Может быть, это прояснит и все те непонятные вещи, которые происходят с вами, доктор Флитгейл.
— В таком случае… Я могу рассчитывать, что вы сообщите мне о ходе следствия? — спросил Флитгейл.
— Несомненно, — обнадёжил его инспектор.
— Тогда, пожалуй, я вернусь к своему индексу. Это запрёт меня дома как минимум на неделю, — Гай поднялся, передал пустой бокал Алоизу, который всё это время присутствовал беззвучной тенью в гостиной, и двинулся к дверям.
— Алоиз, отвези мистера Флитгейла домой и позаботься о нём, — распорядилась Ива.
Когда Ива и инспектор вновь остались вдвоём, они некоторое время хранили молчание.
— Что ж, вы будете заниматься расследованием, а я завтра с утра нанесу визит милосердия к больному лорду Карнивалю. Вы позволите мне перед этим зайти к вам в офис, чтобы узнать новости об убийстве Купера?
— Да, разумеется, — немного нерешительно сказал Суон. — Я предупрежу в Управлении, что утром ко мне будет визитёрша. Что ж, пожалуй, мне пора. Пойду, подумаю обо всём этом.
* * *Наутро в Управление зашла молодая женщина с кротким лицом, одетая как сестра милосердия от какого-нибудь приходского лазарета, с маленьким сестринским чемоданчиком. Её проводили к Суону, там она, не присаживаясь, подошла к столу старшего инспектора и тихо спросила:
— Есть что-нибудь новое?
— Нет, Дот должен быть на месте позже, я сам зайду к нему.
— Что же, тогда я иду к Карнивалю.
— Только, ради Бога, Ива. Осторожнее. Мне не нравится эта затея. Берегите себя.
Ива наклонилась, медленно приблизила лицо к лицу Суона, словно хотела поцеловать его, и одними губами, подле самых его губ прошептала:
— Не стоит, Суон. Я не Элеонор. И не Элис… Мне жаль…
Сердце инспектора сжало, словно железной лапой, дыхание перехватило, и в глазах потемнело. Это были два имени, которые он не смел произносить вслух. Элеонор, чья фотокарточка всё ещё стояла у него на столе. В белом платье, с зонтиком и простеньким полевым букетом; тогда ещё никто не знал, что в самом её чреве уже была заснята, запечатлена навеки невидимой маленькая, так никогда и не родившаяся, Элис. Любимая жена и так и не рождённая дочь…
Когда Суон вернулся из Индии после ранения, тридцатипятилетним отставным капитаном, он провёл некоторое время в Дербишире, откуда был родом. Там он вновь встретил Элеонор, которую знал с детства, но помнил лишь очаровательным неуклюжим подростком, вечно стесняющимся и краснеющим, если только с ней заговаривали. Теперь она стала настоящей красавицей, с огромными серыми глазами, с точёными чертами лица, с мягкими манерами и кротким, ангельским характером. Она не потеряла способности краснеть до ушей, и так она смутилась и зарделась, когда Суон, мучимый мыслью, что он никак не достоин этой кроткой королевы, всё же сделал ей предложение!
На удивление, она согласилась. Счастью Суона не было границ. Они были идеальной парой — нежная, мягкая Элеонор и мужественный, решительный Тибальт Суон.
Пока Суон думал, чем бы заняться в отставке, они жили в небольшом коттедже на берегу живописного озера в Дербишире, гуляли и наслаждались обществом друг друга. Читали книги, принимали соседей и сами выезжали играть в крикет или бридж — смотря по погоде — к милым соседним семействам. Суон не мог и предположить, что семейная жизнь может таить столько тихих прелестей, и наслаждался такой ясностью и глубиной покоя, каким он бывает только в небесах после грозы и шторма.
Суон знал, что у него нет коммерческой жилки, и было бы глупо начинать какое-нибудь дело, заранее почти обречённое на провал. Он трезво (а, может быть, и излишне строго) оценил свои способности и решил, что науку стоит оставить для просвещённого досуга. Ему предлагали заняться политикой, но он был столь невысокого мнения о политике и политиках, что отверг это предложение без раздумий. Впрочем, скоро его увлекла юриспруденция. Он начал изучать законы. Занятие было не менее увлекательное, чем изучение древних языков, и, пожалуй, столь же трудное. Будущее рисовалось Суону весьма оптимистичным, и он был в восторге, когда Элеонор, заливаясь краской, сообщила ему о грядущем пополнении семейства, а врач торжественно подтвердил эту новость.
Элеонор стала особенно прекрасной в то время. Она напоминала мадонну Рафаэля или ещё кого-нибудь из итальянцев, и часто смотрела на мужа с какой-то обречённой грустью, словно предугадывая скорую трагедию. Трагедия разыгралась прекрасной, тёплой осенью, когда Суоны отправились с обычным визитом к знакомым. Было решено, что Суон вернётся домой раньше, поскольку ему необходимо было встретиться с местным судьёй, чтобы обсудить некоторые аспекты использования прецедентов, а на следующий день Элеонор с горничной приедут поездом. Суон собирался встретить их на станции Дэйл-Эбби. Однако поезд не пришёл в урочное время. А через полчаса стало известно, что в пяти милях от станции он столкнулся с брошенной на путях дрезиной, сошёл с рельсов и несколько вагонов перевернулись. Все раненые были доставлены в госпиталь Святой Елизаветы близ Дэйл-Эббот.
Когда Суон, запыхавшись, нашёл этот госпиталь, Элеонор ещё была в сознании. Её огромные, беспомощные и полные боли глаза с мольбой остановились на нём, и она прошептала, прежде чем потерять сознание:
— Наша девочка, Тибальт, наша маленькая Элис…
— Дело плохо, сэр, — сказал доктор, отводя Соуна за ширму, — у леди сломан позвоночник, и масса других внутренних повреждений. Боюсь, ей осталось недолго. Мне бесконечно жаль. От удара начались преждевременные роды. Ребёнок мёртв. Девочка. Я сделаю всё, чтобы миссис Суон не испытывала мучений.
Одеревеневший от ужаса Суон вышел из палаты. Ему позволили остаться в госпитале. Элеонор не стало через сутки, она тихо отошла, не придя более в сознание. Их похоронили в одном гробу — прекрасную, как спящая королева, Элеонор, и маленький свёрток в кружевах — нерождённую Элис, чьё имя в первый и последний раз Суон услышал из уст умирающей жены.
Сразу после похорон Суон покинул коттедж. Он переехал в Лондон, где сэр Бредфорд, его старший сослуживец по Индии, возглавил в то время Столичную полицию. По мнению Бредфорда, от детективов из штатских не было никакого проку, и он давно писал Суону с заманчивыми предложениями занять должность инспектора Департамента уголовных расследований. Суон относился к этим предложениям с изрядной долей скепсиса, а Элеонор считала, что это слишком «ужасное занятие». Но после смерти жены Суон счёл, что чем страшнее будет впредь, тем лучше. Чем больше ужасов увидит Суон, тем легче ему будет пережить тот, что он испытал тогда, глядя на умирающую Элеонор.
С времён тех событий прошло более пятнадцати лет. Конечно, Суон повидал всякого, что сгладило из его памяти ту страшную картину, вернее — воспоминания о ней стали посещать его реже, и не вызывали уже того оцепенения, которое сковало его сразу после событий в Дербишире. Но изгладить чувство вины, память об Элеонор и тоску по неродившейся дочери не могло ничто и никто.
Элеонор вспоминалась ему чаще всего именно такой, какой она была сфотографирована в тот самый майский день, когда они играли в крикет на лугу близ коттеджа. Он часто представлял себе — какой могла бы теперь быть Элис? Почему-то он представлял её девочкой лет пяти-шести, с льняными кудрями и тёмными глазами, всегда почему-то в голубом платье с бантом, с волосами, убранными широкой голубой лентой и с каталкой-пуделем из крашеного дерева и пакли, в красном ошейнике. Он наверняка увидел такую девочку где-нибудь на улице, гуляющую с няней, и запомнил. Не мог же он, в самом деле, сочинить этот бант на поясе и этого пуделя? К тому же, Элис сейчас должно было быть почти шестнадцать — она, скорее, была бы похожа на тех хрупких созданий, которых впервые выводят в свет в этих ужасно открытых платьицах, из которых так трогательно торчат худенькие ручки и тонкие ключицы.
