Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— Мало мне своей заботы со стиркой?
— Помолчи, сделай милость. Но коли баба или девка оказалась в Верху, то о ней уж сама государыня всю жизнь заботиться будет. Ежегодно и сукно, и атлас, и камку будет выдавать на летники или иное платье. А коли девка не замужем, то государыня велит своим боярыням ей мужа подобрать из своих же, из тех, кто государю служит, и приданое пожалует, и к венцу снарядит! Что примолкла? Из своих-то рук государыня в лохмотьях под венец не отпустит!
— Так ты меня в мовницы, что ли, зовешь?
— Я тебя никуда не зову, — Стенька, как научил его Деревнин, был горд. — Там на всякое место — по два десятка охочих баб! Без мовниц государь не останется! Но коли ты нам окажешь услугу, то и мы за тебя постараемся. Потом лишь не забудь на свадьбу позвать!
— А что за услуга?
Стенька возликовал — в голосе Авдотьицы была готовность на все, хоть бы и на блудное дело посреди торга, прямо в шалаше, лишь бы добиться места.
— А услуга такая. Тебя Аргамачьих конюшен конюхи по своему дельцу посылали. Не отпирайся — я своими глазами видел! И мы с подьячим моим знаем, что то за дельце, потому что и сами ним занимаемся. И мы даже знаем, что ты неспроста вокруг меня вьешься — а тебя конюхи о том просили, чтобы вызнать, далеко ли мы с моим подьячим продвинулись. Молчишь! То-то! Тебе не чеботы нужны!
Авдотьица и впрямь молчала, опустив глаза.
— И я знаю, чего те конюхи у купца Белянина ищут, — продолжал Стенька. — Вот как она туда попала — я в толк не возьму, но коли они вокруг белянинского двора крутятся — стало быть, она и там! Ну? Верно ли говорю?
Авдотьица быстро взглянула на Стеньку. Казалось, хотела задать какой-то вопрос, но передумала.
— Верно! — сам себя одобрил Стенька. — И что конюхи тебе платят — мы знаем. Да только им и заплатить-то нечем, им дьяк Башмаков много денег не даст! А коли мы с моим подьячим тебя на хлебное место устроим — тут тебе и кормовые, и подарки, и наряд подвенечный, и в крестные к твоим детям почтенные люди пойдут! Вот и подумай хорошенько! Сделаешь так, чтобы мы ее, треклятую, получили, а не конюхи, — сразу после Пасхи будешь в Верху! И в этом уж не ты мне, а я тебе крест целовать готов!
Авдотьица и это выслушала бессловесно.
— Да что ж ты, онемела? Язык на радостях проглотила? — удивился Стенька.
— Подумать надобно, — очень тихо произнесла она.
— Да что тут думать? Соглашайся, свет! А что сказать твоим конюхам — я тебя научу. Первым делом — об этом нашем сговоре молчи! Коли конюхи обо мне расспрашивать примутся — говори, обещал в Стрелецкую слободу к хорошему сапожнику сводить, что недорого берет! И коли они что про нее, окаянную, говорить начнут, — примечай, чтобы мне после пересказать! И коли проведаешь, где ее на белянинском дворе прячут, — ко мне беги! Вот и вся премудрость!
— Умен ты, Степан Иванович, — с неожиданным почтением молвила девка. — Знаешь, как дело повести. Я сейчас тебе ничего сказать не могу, потому что сама многого еще не понимаю, хитрят конюхи, а мне про свои козни не докладывают. Но коли что разведаю — дам тебе знать! Вот, погляди…
Она вынула из-за пазухи костяные четки, в которых через каждые десять коричневых щербатых зерен была большая бусина тусклого синего стекла.
— Поглядел, — отвечал Стенька.
— Коли кто к тебе прибежит и эти четки покажет — знай, что от меня. Сам меня не ищи — на Неглинке все равно не сыщешь. А я дам о себе знать. Только гляди, не обмани!
— И в мыслях не держал. Мы с Деревниным отродясь никого не обманывали!
На том Стенька с Авдотьицей и расстался.
Он еще подождал сидельца с санями, помог ему погрузить последний остававшийся в шалаше товар и поспешил в приказ.
По его довольной роже Деревнин понял — затея удалась.
— Я ж говорил — все они замуж хотят! А эта — других поболее, потому что ей-то выйти замуж труднее, чем обычной девке.
— Разве что государыня сама кому-нибудь жениться прикажет, да жениха к венцу под стрелецким караулом поведут…
— А это уже не наша печаль!
* * *— Эй, Данила! — позвал Ваня Анофриев, входя с мороза в конюшенный теплый полумрак. — Тебя там домогаются!
— Девка? — обрадовался Данила.
— Женить тебя пора, — укоризненно заметил семейный человек Ваня. — Парень, наш с тобой одногодок.
— Ну так веди сюда!
— Чужого-то?
Данила оглянулся по сторонам — старших поблизости не было.
— Ничего, ненадолго!
Это оказался Филатка Завьялов.
— Бог в помощь! — сказал юный скоморох. — А я по твою душу.
— Передать что велели? — едва удерживая трепет, зародившийся в груди чуть пониже шеи, спросил Данила.
— Да она со мной пришла, тут поблизости, в Ризположенском храме. Можешь выйти-то?
Данила был полуодет — когда купаешь норовистого аргамака, и сам вместе с ним вымокнешь. Он накинул на голое влажное тело рубаху, сверху — чей-то опрометчиво оставленный в шорной тулуп, и задами перебежал от конюшен к Ризположенской церкви, которая всегда удивляла его своей величиной. Эту бы церковь — да положить набок, думал Данила, цены бы ей не было! Вся она ушла в высоту, народу там меж толстыми каменными столбами помещалось хорошо коли с полсотни.
За столбом и поджидала его Настасья.
Церковь была не тем местом, где куму с кумой обниматься. Они тихонько друг друга поприветствовали и отошли к самой стенке, чтобы не мешать добрым людям, желающим приложиться к особо почитаемому образу — списку с чудотворной Богородицы Печерской.
— Неужто все разузнала? — и с недоверием, и с восхищением разом спросил Данила.
Он пытался быть весел и даже несколько насмешлив, хотя неловкость испытывал невообразимую — его волновали полумрак, запах дорогого ладана, еще какой-то запах, идущий от нарумяненной и подбеленной Настасьи.
— Кое-что разведала, потому и прихожу. Точно ли вы, конюхи, Авдотьице за помощь деньги платили?
— Платили, и немалые. Там всей работы-то было — добежать, поглядеть да к нам прибежать… — Данила призадумался. — А потом ей совета спросить не у кого было, она сама розыск повела — да и удачно получилось.
— И за тот розыск ей хорошо заплатили?
— Вроде не жаловалась. Вот я и боюсь, что опять она сама что-то затеяла.
— Да ты уж про то толковал… Вот что, куманек, — сказала Настасья. — Не нравится мне это дельце. Авдотья-то не умна, а ум показать тщится. И тем гордится, что через умишко свой поболее иной девки зарабатывает. А умишка — с гулькин нос! Подрядилась одно дельце выполнить — да, видать, в том дельце и увязла, но только там конюхи ни при чем. И еще — сказывала подружкам, будто в Хамовники собралась…
— Когда?! — так и взвился Данила.
— А вот когда — не знаю, но сдается, что тому дня два… Мне Феклица еще сказала, что сперва из бань за ней девчонку присылали, потом и сама объявилась. Девки ей при баню, а она им — коли вдругорядь пришлют, так чтобы передать — она к самой Масленице придет, так пусть бы за нее подружки потрудились, она уж отдаст деньгами. И тогда же обмолвилась, что ей недосуг, надо засветло в Хамовниках побывать. Уж не по вашему ли дельцу туда ходила?
— По нашему-то по нашему…
Данила был готов сам себя кулаком по лбу треснуть.
Авдотьица и тогда, самовольно наняв извозчика и выследив похитителей мертвого тела до Хамовников, немало удивила конюхов недевичьей хваткой. Конечно, они понимали, что не избалованная боярышня, даже не купеческая дочка, даже не посадская девица из обычной семьи, а зазорная девка с Неглинки, привыкшая самостоятельно своей судьбой распоряжаться. Возможно, она, видя, что розыск — дело хлебное, и проведав что-то новое, решилась продолжить начатое, а потом уж и доложить Даниле, заодно стребовав с него гривенник или даже больше.
Но что такое она могла проведать?
Встретила ли одного из тех молодцов, что выкрали мертвое тело? Может, в другой скоморошьей ватаге, не Настасьиной, побывала и о замерзшем парнишечке важное услышала?
Данила мог только гадать, на что отважится сильная, рослая и охочая до хоть малой наживы девка.
— По другому твоему дельцу я розыск учинила, — продолжала Настасья. — Твоя милость знать хотела, не было ли драки между ватагами да не хоронила ли которая-нибудь ватага десятилетнего парнишку? Правильно я говорю, куманек?
— Правильно, кума.
— Так вот — ничего такого не было. Скоморохи совсем недавно на Москву приходить стали, делить нам пока было нечего. Есть которые весь год живут на Москве, промыслами занимаются, кто сапожным, кто еще каким. И только на Масленицу личины надевают. У меня Нестерка такой. Я до этих еще не добралась толком, они ведь тихо сидят. На Масленице только и станет ясно, кто к какой ватаге прилепился. Но из них никто бы в Земский приказ за мертвым телом идти не побоялся. Они на Москве — свои, чего им бояться? А наши веселые раньше времени сюда не приходят, чтобы неприятностей не нажить. Кроме тех, кто кулачным боем промышляет, — да они с собой детишек не берут. Парнишке десятилетнему при матери место. Вот кабы четырнадцать или пятнадцать — тогда уже можно понемногу и к бою приучать.
