Белое, красное, чёрное - Мари Тегюль
— Все подумают, что я привел к ней человека погадать, — объяснял Гаспаронэ, — а вы спросите ее, что вам надо. И еще, она спросит вас, не знаете ли вы немца Фридриха. А вы скажите, что слышали о нем в Германии. Вы же были в Германии?
— Что за Фридрих? — удивленно спросил Аполлинарий.
— Она у всех, у русских, у армян, у грузин спрашивает. Даже просила, чтобы Рашид, сын Мирзы Фатали, его в Брюсселе поискал. Она думает, что там все одна Германия.
— Подожди, Гаспаронэ, ты меня совсем запутал, — продолжал расспрашивать Аполлинарий, пока они взбирались куда-то совсем высоко по очень крутой улочке, упирающейся в скалу. Но Гаспаронэ махнул рукой и указал на последний дом на улочке за каменным невысоким забором. Калитка в стене была незаперта, к колдунье в дом накакой вор не полезет. Возле калитки со скучающим видом случайного прохожего, осматривающего достопримечательности, стоял Ник.
— Зулейха-ханум, это я, Гаспаронэ, — крикнул мальчик, приоткрыв калитку. — Я гостей привел!
Ответа не последовало, но Гаспаронэ счел это приглашением и повел Ника и Аполлинария через небольшой сад, густо заросший кустами со всевозможными сортами роз, тутовыми и гранатовыми деревьями, вглубь, где стоял небольшой аккуратный домик с азиатской плоской крышей. Дверь дома была распахнута, но в дверном проеме висела занавеска из камыша, закрывавшая внутренность дома от посторонних взглядов. Возле дома стоял мангал, на нем, видимо, не так давно готовили — от углей еще поднимался сизый дымок. Гаспаронэ уверенным движением раздвинул занавеску и ввел гостей в дом. Маленькие оконца почти не давали дневному свету проникнуть в комнату и там царила полутьма среди бела дня. Гаспаронэ поклонился невидимой ханум и выскочил из комнаты во двор.
— Салам, Зулейха-ханум, — сказал Аполлинарий, пытаясь среди восточной пестроты комнаты, ковров, паласов, множества подушек и круглых ковровых валиков-мутак разглядеть знаменитую гадалку.
— Садись, дорогой, — неожиданно приятный и мелодичный женский голос приглашал гостей сесть на низкую тахту. — Твой друг тоже пускай садится. Твой друг пранг, правда? Скажи, он случайно не знаком с Фридрихом?
«Господи, что это еще за Фридрих такой», — промелькнуло в голове у Ника, и только он собрался сказать, что с Фридрихом незнаком, как вдруг неожиданно для себя проговорил:
— Зулейха-ханум, расскажите о Фридрихе, может быть я и встречался с ним где-нибудь.
Глаза Аполлинария и Ника уже привыкли к полумраку комнаты. Теперь было очевидно, что ее яркая и довольно богатая обстановка полностью соответствовала положению гадалки, хорошо известной в Тифлисе, а может быть и дальше. Сама гадалка, довольна моложавая женщина, сидела на тахте, поджав под себя ноги, на богатом исфаханском ковре ярко синего цвета, вытканного затейливыми орнаментами, цветами и птицами. Таким же ярким было и ее одеяние — пышные юбки, шелковая сорочка, ярко-синий жакет с узкими рукавами, разрезанными от локтей и ниже. Вся одежда была расшита золотыми галунами, а грудь украшали несколько рядов коралловых и бирюзовых бус, нанизанных вперемежку с золотыми монетами. Волосы, темнорыжего цвета, вероятно, выкрашенные хной по персидскому обычаю, были прикрыты тонкой косынкой. На руках поблескивали браслеты.
Зулейха-ханум внимательно смотрела на Ника. Ему стало даже немножко не по себе от ее пристального взгляда.
— Ты пранг, — уверенно сказала она, — твои предки были богатыми и знаменитыми. Кто-то из них долго жил на Востоке. А твоя жена отсюда, из Тифлиса. Она тоже джадосани. Так ты хочешь, чтобы я рассказала про Фридриха? Я расскажу тебе, пранг.
Гадалка смотрела только на Ника, не обращая никакого внимания на Аполлинария, который постарался отодвинуться подальше и сделаться совсем незаметным, чтобы не спугнуть гадалку.
— Ты когда-нибудь слышал, как персидские поэты поют свои газели? Нет, конечно. А Фридрих слышал и любил их. Они собирались у моего родственника, Мирза-Шафи, тут неподалеку, на Майдане.
«Господи, ну да, конечно, Фридрих! Так она рассказывает про Фридриха Боденштедта и про Мирзу Шафи! Какой я осел, как я не сообразил, кто этот Фридрих!» — промелькнуло в голове у Ника.
Гадалка снова уставилась на Ника.
— А, так ты знаешь Фридриха! Тогда слушай дальше! Я никому это не рассказывала, тебе первому! И почему я это тебе рассказываю, сама не знаю! Так вот, когда я была совсем маленькой девочкой, моя бабушка учила меня танцам. Она мечтала, что я буду танцовщицей. А потом она поняла, что я от нее получила другой дар — я могу видеть прошедшее и будущее. И стала меня учить и этому. Наша семья жила в Гяндже, а потом мой дядя, Мирза-Шафи, перебрался в Тифлис. Очень был очень умный, знаменитый поэт, последователь поэта Джалаледдина Руми, и мы все поехали сюда. Когда мне было пятнадцать лет, я прибежала с поручением от бабушки как-то к дяде и увидела, что он сидит на тахте, в руках у него кяманча, и тут же какой-то пранг, с темнорыжими кудрями, курит наргиле, слушает дядю и что-то все время записывает. Какой он был, этот Фридрих! Совсем как птица, залетевшая из другого мира! Бедная девочка Зулейха потеряла голову и только и думала про рыжего Фридриха!» Безумье сердца моего — известный всем порок. Как грустно: на свече любви сгорел мой мотылек». Мы, персы, все немного поэты. Да, какая я была тогда, в пятнадцать лет! Удержать меня нельзя было! И я решила соблазнить Фридриха! Это было вечером, они оба, и Фридрих, и Мирза-Шафи были пьяны, пьяны от песен, от звуков кяманчи, от газелей, может быть и от вина. Мирза-Шафи пел:
Учитель мой — Хафиз,
Мой храм — питейный дом.
Я прихожу в кабак
Все ходит ходуном.
Аллах, благослови,
Позволь направить нам
Свои сердца к любви,
А ноги к кабакам.
Могу я рай земной
Себе представить так:
Мечети ни одной,
И под рукой кабак
Где удается мне
Во время пития
Разгадывать на дне
Загадки бытия.
А я
