Весь мир театр (СИ) - Воля Олег

Лорд-казначей дремал в своем кресле-каталке. Его сын читал какие-то бумаги. Остальные тоже занимали себя как могли, в том числе и закусками и напитками, кои разносила прислуга, и это еще более усиливало сходство с театром.

Наконец распахнулись двустворчатые двери, и в зал зашли несколько лакеев и фрейлин, образовав недлинный живой коридорчик. Вельможи в зале засуетились и недружно поднялись из кресел. Все, кроме Уильяма Сесила, который лишь склонил голову при виде входящей в залу королевы.

Елизавета Английская Тюдор напоминала фарфоровую статуэтку. Лицо было настолько укрыто слоем белил, что выглядело как маска. Но даже обилие косметики не могло скрыть того, что эта старая шестидесятилетняя женщина, впрочем, даже в своем возрасте не лишенная определенного изящества, привыкла быть королевой, но уже устала ей быть.

Генри Рэй склонился в таком же глубоком поклоне, как и остальные в комнате, стараясь скрыть лицо, пока внимание королевы было обращено на него, и молил господа, чтобы его не раскрыли.

Когда королева уселась в центральное кресло, опустились на свои места и вельможи. Посторонние, в том числе и два охранника, тут же покинули зал.

С места поднялся Роберт Сесил и, поклонившись королеве и присутствующим, заговорил:

– Ваше величество, ваше преподобие, достопочтенные лорды. Столь поспешное наше собрание в неполном составе объясняется, с одной стороны, незначительностью дела, не заслуживающего специального собрания, а с другой – известной присутствующим важностью решения, которое должно быть принято. Человек, стоящий перед нами и именуемый Кристофером Марлоу, порочит своих достойных родителей своим недостойным образом жизни.

Опять легкий поклон в сторону королевы, лицо которой оставалось неподвижной и бесстрастной маской.

– Рекомый Марлоу ведет жизнь, полную скандалов, азарта, разврата, вольнодумия, – продолжил Сесил. – По свидетельству доверенных людей, он уличен был в курении никотиновой травы(11), в чеканке фальшивой монеты, в сожительстве с несколькими женщинами, в участии в дуэлях, в содомии и атеизме. Он достоин самой суровой кары, какую только можно применить к человеку его происхождения! – с пафосными нотками закончил свою филиппику Роберт Сесил, и по залу пробежал легкий шепоток.

«Переигрывает», – привычно отметил Генри, будто был на репетиции спектакля.

Вельможи, доселе равнодушно внимавшие выступающему, оживились и стали кидать взгляды то на королеву, то на архиепископа Кентерберийского. Пауза затягивалась. Многие взоры стали устремляться уже на Генри.

Вероятно, обвиняемому следовало что-то сказать в свое оправдание, но Генри на всю эту тираду даже не представлял, что и ответить.

Спас положение один из присутствующих в зале. С одного из кресел легко поднялся мужчина лет тридцати, одетый куда ярче и богаче пуританина Сесила, вышел в центр полукруга, очерченного креслами, и встал рядом с обвиняемым.

– Ваше величество, ваше преподобие, достопочтенные лорды, – проникновенным голосом придворного лиса начал он. – Если кому-то из присутствующих неизвестно, то напомню, что этот человек давно и плодотворно работает на пользу королевства в службе, созданной моим покойным дядей Фрэнсисом Уолсингемом. Именно по его поручению Кристофер Марлоу занимался в Нидерландах изготовлением поддельных испанских золотых монет, чем в острый момент снижения финансирования со стороны казначейства, – неожиданный заступник отпустил поклон в сторону лорда-казначея, – поддержал в работоспособном состоянии нашу резидентуру в Европе. Что касается употребления новомодных зелий, так активно рекламируемых Жаном Нико, то делалось это для вхождения в доверие к французскому посланнику и его кругу. Это не порок, а жертва, которую принес агент во благо королевства! И, конечно же, нельзя ставить в вину моему подопечному его успех у женщин… – он сложил брови домиком и поднес руку к сердцу, выражая одновременно иронию, зависть и легкое сожаление.

«Вот где настоящий театр», – с восхищением подумал Генри. Неудивительно, что к ним нередко заглядывают люди этого круга, подобное тянет к подобным…

Между тем, незнакомый Генри человек продолжил:

– Красота и ум, унаследованные им у своих родителей, – четко выверенная пауза и быстрый взгляд на королеву, – так притягательны для прекрасной половины человечества, что нам с вами, сэр Роберт, остается только завидовать…

По рядам сановников пронеслись тихие смешки. Даже Генри не удержался от улыбки при виде недовольной гримасы младшего Сесила. Лицо королевы тоже на мгновенье оставило бесстрастность, и по её губам скользнула улыбка. Она поймала взгляд Генри и коротко ему кивнула.

Роберт Сесил довольно быстро взял себя в руки и, никак не выказывая своего раздражения, задал вопрос:

– Сэр Томас так хорошо знает личную жизнь Кристофера Марлоу? Может, он нам объяснит и тягу своего подопечного к содомскому греху?

– Простите, сэр Роберт, а в чем она выражается? – вопросом на вопрос ответил Томас Уолсингем, имя которого Генри только сейчас и услышал.

Роберт Сесил недовольно поморщился:

– К нашему превеликому сожалению, лицо, долженствующее засвидетельствовать грехопадение обвиняемого, было отравлено не далее как позавчера. Но у нас есть собственноручно написанные присутствующим здесь Марлоу строки, в коих он воспевает красоту мужского тела!

Сэр Томас улыбнулся:

– Простите великодушно, достопочтенный сэр Роберт, но если поэт восславит в стихах красоту лошадей или оленей, то он сразу станет скотоложцем?

Среди вельмож уже стало раздаваться довольно громкое хихиканье, в ответ на которое Сесил бросил несколько испепеляющих взглядов.

– Друг мой, – обратился Томас к боящемуся сейчас лишний раз вздохнуть Генри. – Никогда не пишите посвящений уважаемому Роберту Сесилу, он вас не так поймет…

«Если бы здесь принято было бы хлопать, то его защитник сейчас бы сорвал овации», – подумал Генри. Ему также понравилось то мастерство, с каким Томас превратил трагедию в комедию.

Новая волна смеха взорвала горбатого вельможу. Сесил возбужденно вскочил с места и, потрясая бумагами, обратился к архиепископу:

– Этот драмодел и непристойный поэт, погрязший в атеизме и нечестии, впал в такую крайность и ожесточение, что отрицает Бога и сына его Христа! Он не только на словах кощунствовал над Троицей, но также и собственноручно писал, утверждая, что наш Спаситель – обманщик, а Моисей – фокусник и совратитель народа, и что святая Библия – лишь пустые и никчемные сказки, а вся религия – выдумка политиков!

Смех мгновенно оборвался. Присутствующие напряженно уставились на Сесила, уже не улыбаясь и не переговариваясь. Обвинение в атеизме было смертельным. Сесил продолжал излагать историю появления обличительного документа и краткое его содержание, привязывая его к делу о ереси унитарианца Джона Эштона сорокалетней давности.

Томас Уолсингем чуть побледнел. Он слегка повернулся к Генри и прошептал, не размыкая губ:

– Какого хрена, Кит, ты меня постоянно подставляешь? Я понятия не имею, что на это отвечать, так что давай сам спасай свою задницу. Ты же у нас гениальный литератор!

И, пожав плечами, проследовал к своему креслу, оставляя Генри в одиночестве.

Растерянность защитника не осталась незамеченной, и Рэй поежился от обращенных на него вельможных взглядов – так смотрят волки на отбившегося теленка.

Похолодевший от страха Генри с мольбой посмотрел на королеву. Она опять тонко улыбнулась и снова кивнула головой. Это Генри несколько успокоило. «Если я сейчас покаюсь, то возможно, меня простят…» – решил он. Более в голову ничего, кроме молитв, не приходило.

Сесил закончил выступление, и выжидающие взоры присутствующих обратились на Генри Рэя. Он уже открыл было рот, чтобы начать раскаиваться, как его перебил голос королевы:

– Сэр Роберт, проповедовал ли Марлоу свои взгляды? Повергал ли он устои христианского вероучения публично?

Роберт Сесил некоторое время поколебался, но потом признал, не рискуя лгать: