Сергей ГОРОДНИКОВ - Алмаз Чингиз-хана
Борис выбрался на берег следом. Он дышал тяжело, тяжело поднялся на ноги, мокрыми ладонями провел по волосам и лицу. Стараясь держаться прямо, прошел к лошадям разбойников. Привязанные к корявым деревьям степные тонконогие лошади встревожено ржали, шарахались от него, словно привыкли к разбойной жизни хозяев и чувствовали в нём заклятого врага. Но он не обращал на это внимания, выбрал лучшего скакуна. Бату больше не интересовал его, он вслушивался в приглушённый шум схватки за ребром небольшой горы, которую надо было ещё объехать. Там продолжалось сопротивление последних людей отряда Мещерина.
А им приходилось очень туго, безнадежно туго. Румянцев лежал распростёртым возле тропы и не подавал никаких признаков жизни, под ним медленно расползалась лужа крови, которую не успевала впитывать сухая земля. Подьячий был ранен в ногу и не мог стоять. Мещерин держался за рану на голове, к счастью, легкую, и, насколько удавалось, помогал атаману. Один атаман дрался, словно лев у своего логова, ухитрялся отбиваться от троих джунгар, прикрывая углубление в скале, где втиснулись подьячий и казачок. Но и он начинал сдавать. И все же он дрался как человек, который на что-то надеется. Казачок первым увидел четверых всадников, которые показались за стеной утёса, гнали коней след в след по тропе сужающегося ущелья. Федька Ворон, а это был он, скакал впереди других казаков и пронзительно громко засвистел, давая знать о своём приближении.
— Отец! — кликнул повеселевший вмиг казачок. — Наши!
Казаки появились вовремя. Они верхом отогнали джунгар от тяжело дышащего атамана, не спеша, будто для развлечения, погоняли по ущелью. Разбойники отчаянно метались, напрасно пытаясь скрыться от их лошадей и сабель, и вскоре с ними было покончено.
— Никак боярин?! — подъехав, со своего коня весело заметил Седой подавленному Мещерину, которому казачок полоской разорванной запасной рубашки начал перевязывал рану на голове. И, вытирая кровь с острия сабли, напомнил разговор в Бухаре. — А разбойничьи-то души тебе видишь, жизнь спасли! А?!
Не отвечая ему, Мещерин поднялся с большого камня, на который присел, сорвал повязку. Прошел к смертельно раненому Петьке и опустился возле него на колени. Петька остался единственным ещё живым из стрельцов, что были с ним в Бухаре.
— Матери, сестре… Царский подарок… — вдруг бессвязно забормотал Петька, слабо шевеля синеющими губами. — За мое геройство…
Это были его последние слова. Мещерин поднял ладони к глазам, словно не имел больше сил видеть дневной свет, склонил голову и глухо зарыдал.
В стороне атаман с облегчением в голосе выговаривал лихо выпрямившемуся в седле Федьке Ворону:
— Решил, не успеете, черти!
Федька блеснул черными глазами на казачка, который пригорюнился и присел рядом с еще не остывшим телом Румянцева, и ничего не ответил.
Сильно хромая, к Мещерину подошел подьячий, стал над ним и над бездыханным телом Петьки.
— Не пойду с тобой дальше, — хмуро объявил он о своём решении, как будто знал или догадывался о причине, которая тянула Мещерина в горы. — Проклятие на тебе в этих местах.
Часть вторая
XIII век начинался страшно. Казалось, все демоны вселенной, оставив взаимные распри, собрались в почти безлюдных монгольских степях на свой земной шабаш и принялись раздувать ураган войны неслыханной, невиданной человечеством силы, чтобы обрушить его как на древние, так и на полные надежд юные государства и цивилизации Евразии.
И в Предводители этого светопреставления отыскали достойного варвара.
Не было порока и преступления, какого не знали, не совершили бы душа и руки Чингисхана. Но даже он боялся демонов, не доверял им, своим опытом зная, если они отыщут вождя более лицемерного, более жестокого, более хищного, чем он сам, без сожаления и колебания бросят голову хана к ногам своего нового кумира. А он ценил свою жизнь. Как все Великие Предводители варварского мира, ценил превыше всего. И не желал мучиться видениями собственной головы в пыли у чьих-то забрызганных его кровью ног. Лучше бежать, бежать и раствориться в бойких торговых странах Востока, о которых он столько наслышался и кое-что знал. Но брезгливо жалок там человек без золота, золота и сокровищ. И он предпринял меры, чтобы не оказаться безоружным перед обстоятельствами на случай перемены судьбы, не очутиться в тех странах на положении жалкого изгоя.
А проявляя заботу об этом, он стал еще вернее служить демонам войны!
Неслыханный ураган разрушения набрал силу в монгольских степях. Сначала он обрушился на города и селения Дальнего Востока, где обогатился кровавым опытом и нарастил мощь. Затем повернул назад и, минуя монгольские степи, понёсся к Средней Азии. Всё на своём пути он подхватывал и поглощал в себя или обращал в пепел и прах, повсюду сеял ужас и смерть. Даже горы Памира, казалось, поникли вершинами с его появлением у скалистых подножий и с покорным безмолвием наблюдали за тем, что творилось возле их крутых склонов. Они готовы были хранить любые тайны беспощадных завоевателей.
… Три скалы гладкими стенами окружили ровную площадку среди высоких гор. Выровненная усилиями человеческих рук, она была замкнута этими скалами и широко открывалась обрыву в пропасть. Снизу, из зева пропасти, напоминая утробное урчание голодного зверя, доносилось приглушенное журчание сдавленной в теснине речки. Как будто в жертву ей, два десятка карателей попарно подносили и сбрасывали в пропасть трупы низкорослых рабов из Китая, пронзённых короткими стрелами, которыми стреляют верховые кочевники. Оба десятника равнодушно присматривали за этой работой. Руководил всеми карателями, выделялся среди них серебряными с позолотой доспехами и хмурой собранностью коренастый и кривоногий сотник из личной тысячи Бессмертного. Воины-каратели и их десятники были из немонгольских племен, считали себя потомками азиатских скифов, и в поведении сотника-монгола прорывалось высокомерное презрение, он грубо покрикивал на них, подгонял и торопил.
— Все рабы были немыми, только мычали. Зачем им вырвали языки? — тихо спросил средних лет каратель напарника, когда они возвращались от края пропасти к лежащим у стены трупам.
— Слух пошёл, строили тайник для сокровищ, — негромко и неуверенно ответил его узколицый приятель. — Где бы он мог быть?
Стараясь не привлечь внимания сотника, оба в который раз оглядели ровные стены невысоких скал, которые теснили площадку. Но взоры их не могли остановиться ни на чем приметном и обратились на китайского мастера, который с отрешенным выражением бледно-жёлтого лица стоял в углу скал напротив пропасти. Ему не было и сорока, но он казался стариком, погруженным в тяжелые мысли, совсем чуждым тому, что происходило у него перед глазами: смотрел — и не видел, слушал — и не слышал.
— Эй! Шевелись! — резко выкрикнул, будто гортанно каркнул, сотник, и оба отвлекшихся от дела карателя торопливо подхватили ближайший труп раба, понесли к глубокой пропасти.
Десятники, каждый на пол головы выше сотника-монгола, стояли у края обрыва, и делали вид, что со строгим вниманием наблюдают за своими подчиненными. Сотник вдруг изрыгнул ругательство, отбежал, чтобы стегнуть плетью молодого воина, который споткнулся и выронил ноги трупа, и они тихо заговорили.
— Как твоя ночная попойка с сородичами? — небрежно полюбопытствовал сероглазый десятник с таким выражением смуглого лица, каким разговаривают давние знакомые, которым что-то мешает стать друзьями.
— Эта персидская шлюха, обозная торговка, отравила меня своим пойлом, — в ответ мрачно проворчал второй десятник, у которого на шее был рваный шрам, похожий на застывшего червя. Он поморщился, словно мучился от похмельной жажды и приступа слабости в животе. — А дорого продала, как лучшее вино.
— Так ты это степному шакалу расскажи, — с ухмылкой посоветовал сероглазый и едва заметно кивнул на сотника. — После зачистки может и отпустит разобраться с ней и её винами. По твоему виду тебе это сейчас не помешает.
— Да что от этой монгольской скотины можно услышать, кроме высокомерных угроз? — Десятник со шрамом на шее был не в настроении поддерживать шутливый тон товарища и сухо сплюнул в пропасть. — Ну, вы, живее! — раздражаясь нетерпением, прикрикнул он на своих людей. И сам себе задал вслух тихий вопрос, который его беспокоил: — Куда же делась охрана рабов?
Ни десятники, ни остальные каратели, ни сотник Бессмертного не видели, что китайский мастер, который стоял безучастным изваянием в тени возле угла площадки, быстрым движением просунул между сходящимися там скалами небольшую плашку. Она на мгновение тускло блеснула золотой гранью и беззвучно исчезла в темноте узкой щели на стыке грубо обработанных стен.
