Евгений Сухов - Заговор русской принцессы
— Что у тебя там, Филат?
— Не посмел бы беспокоить, батюшка, но грамота пришла от шведского короля, — виновато протянул секретарь.
Взяв письмо, Голицын нетерпеливо оторвал печать и, развернув, принялся читать. По мере того как он вникал в текст, его лицо все более мрачнело, а в уголках губ появились упрямые складки. Неожиданно он улыбнулся и, туго свернув грамоту, бодро произнес:
— Вот оно, значит, как складывается. Ну, чего стоишь? Ступай… Хотя постой!
— Да, государь.
— Когда пришла грамота?
— Сегодня утром, от посла получил. Вы, государь, сказали, как грамота от шведского короля прибудет, так тотчас к вам. Разве бы я стал понапрасну беспокоить? — почти обиделся секретарь.
Посмотреть в глаза князю духу не хватало, а потому, отыскав на халате Василия Васильевича узор, секретарь уперся в него взглядом.
— Скажи послу, что сегодня я его приму. А теперь ступай.
Вернувшись в спальную комнату, Голицын увидел, что Софья уже поднялась. Сейчас в ней ровным счетом не осталось ничего от той женщины, которую князь познавал ночью. Длинные темно-каштановые волосы неряшливой волной спадали на покатые пухлые плечи. Под просторной сорочкой упрямо выпирал огромный живот. Золотой крест висел поверх сорочки, зловеще подмигивая вошедшему Голицыну крупными рубинами. Взяв большую гребенку, царевна начала причесываться. Поморщилась слегка, когда зубья зацепили спутанные локоны.
Василий Васильевич улыбнулся. Точно так же, прикусывая нижнюю губу, государыня морщилась, когда князь возлежал на ее сдобном теле. Прорываясь сквозь пелену удовольствия, слышались ее слова: — Приподнимись, окаянный, волосья мне порвешь!.
Всю прошедшую ночь князь не сомкнул глаз и без конца тревожил государыню горячим шепотом:
— Больно ты пышна, Софья Алексеевна. Давай растопырься!
— Только ты уж не шибко-то прыгай, — пожелала царевна, — все ребра мне поломаешь.
Отыскав шальной ладонью ее крепкие бедра, уверял:
— Конечно, государыня. Да разве я посмею?
И тотчас забывал о данном обещании.
Румяна. Красива. Как будто бы и не было шальной ночи…
— Ну что смотришь? — повернулась Софья Алексеевна. — Или не нагляделся за целую ночь?
— Красивая ты… На такую за жизнь не насмотришься, — восхищенно произнес князь.
Царевна улыбнулась, отчего стала еще более привлекательной.
— Скажешь мне тоже… Кто стучался?
— Грамота пришла от Карла ХII.
Гребень застыл над самой макушкой:
— Что в ней?
— Король согласился нам помочь. Интересующая нас женщина прибудет завтра в Россию. Король ею очень дорожит, и секретарь в своем письме просил проводить ее до самой Москвы во избежание непредвиденных обстоятельств.
Зубы гребня утонули в густых волосьях государыни.
— Значит, попался, милок! — весело отозвалась Софья Алексеевна. — Теперь он от нас никуда не денется.
— Сейчас пошлю гонца на таможню, чтобы преград не чинили. Пусть встретят графиню и до Москвы проводят тайно. — Натолкнувшись на тоскливый взгляд государыни, добавил: — А ты здесь оставайся. Скоро буду.
Глава 5 ЛЮБИМЫЕ ЗАБАВЫ КЕСАРЯ РОМОДАНОВСКОГО
Хоромины кесаря Ромодановского раскинулись за Арбатскими воротами, примыкая дворами к церкви Николая Явленского. Огромный заметный еще издалека дворец завораживал нешуточными размерами. Подворье тоже было велико. Растянувшись на добрую версту, оно забирало уголок березового леса, за которым начинался государев Серебряный двор.
Не по чину князю-кесарю проживать в крохотном имении!
К своему званию «князь-кесарь», которым государь удостоил его за ратные подвиги в потешных баталиях, Федор Юрьевич относился чрезвычайно серьезно. И шуток по этому поводу не терпел. А если все-таки таковые случались, то мог погрозить пальчиком, обещая острослову продолжить занятный разговор в Пыточной. А потому все воздавали ему честь, как и положено кесарю. Вот оттого, являясь к князю с докладом, бояре оставляли свои кареты далеко за пределами дворца и, обнажив головы, топали к Красному крыльцу. Приветствовали его непременно большим поклоном, едва касаясь бородами пыльных сапог.
Даже государь не в силах был совладеть со «своевольным чертом», останавливал свою одноколку за воротами дворца князя Ромодановского и, обнажив голову, шествовал через двор.
В деревянной будке у князя Ромодановского находился ручной медведь, большой пьяница и игрун: любил ходить на задних лапах, отвешивать кесарю поклоны и, по его желанию, подносить гостям стакан водки с перцем.
И попробуй, откажись! Помнет.
Прошедший день был тяжел. Князь рассмотрел шесть доносов, восемь ябед и с дюжину кляуз, а потому имел право поспать до обеда и малость покуражиться, благо, что к этому располагало настроение. Осталось только дожидаться просителя.
— Егорка! — окрикнул князь денщика.
— Да, князь-кесарь, — склонился Егорка.
— Как там садки?
— Полны рыбы, князь-кесарь, — живо отозвался слуга. — Как поднимать стали, так едва удилище не лопнуло.
— А на ведьминой пади глядел? — спросил князь, почесывая пятерней живот.
— А то как же! — почти обиделся денщик. — В первую очередь глядел. Налимы попались. Во-от такие!
— Налимы, говоришь… Рыбы мне к обеду приготовь. А сазанов отправь на двор государю и не забудь сказать, что от самого князя-кесаря пожаловано.
— Как не сказать, обязательно скажу! — заверил денщик.
— В прошлый раз я государю рыбу послал. Поклон от Петра Алексеевича был? — глаза князя недобро сузились.
— Был, кесарь-князь, — живо отвечал Егор. — До самой земли бил. А еще царь-батюшка называл себя слугой кесаря-цезаря.
— Тогда ладно, — смилостивился Федор Ромодановский. — Вот что еще, Егор. Если там стерлядь большая попадется, так передашь ее государю.
— Всенепременно, Федор Юрьевич, — охотно отозвался холоп, низко поклонившись.
Приложив ладонь к бровям, Ромодановский посмотрел вдаль:
— А это кто еще пожаловал?
От ворот в темно-красном камзоле топал долговязый человек. Шел он осторожно, высоко поднимая темно-коричневые башмаки из добротной кожи. На холеном лице застыло брезгливое выражение, и он всякий раз невольно морщился, когда цеплял носками башмаков ссохшийся помет.
Верхнюю губу гостя украшали холеные усики. Нервный изгиб губ выдавал в нем человека впечатлительного.
— Что это он тут делает-то? — подивился чуду князь Федор Юрьевич.
— Неведомо, князь, — пожал плечами денщик.
— А кто таков?
— Немчина, Федор Юрьевич, ежели судить по камзолу, — бойко подхватил Егор.
— Да я и сам вижу, что чужеземец, — невесело протянул «кесарь», почесывая макушку. — Только вот что ему сдалось на нашем дворе? Да и шапку не снял. Неуважение выказывает, чай не у себя в Галиции шастает.
Физиономия гостя была тщательно выбрита, кожа аккуратно припудрена. Приблизившись, он разлепил губы в благожелательную улыбку и, поправив парик, снял с головы шляпу и широко махнул перед собой в знак приветствия. Самый ее краешек нечаянно зацепил свежую коровью лепешку. От прежнего благодушия не осталось и следа, холеное лицо отобразило неподдельное страдание.
— А ты что думал? — буркнул невесело князь Ромодановский, глянув с Красного крыльца на подошедшего гостя. — У меня хозяйство! Так что всякого дерьма немерено. А там далее конюшня. И опять-таки навоз! А сколько кур, так я даже и не упомню. И все это прибрать нужно. А то, что в дерьмо шляпу сунул, так это ты уж сам виноват, — развел руками Федор Юрьевич.
Душа требовала забавы. Прошедший день не задался и был скверным. Трех нерадивых подняли на дыбу. Одного колесовали. А пятый был настолько упрям, что не признал свою вину даже под кнутом.
Так и сгинул бесталанным в Пыточной.
Под навесом лежал Серафим — бурый ручной медведь, подаренный князю Ромодановскому боярином Игнатом Черкасским. Медведь был плут и большой пьяница, он любил приставать к гостям, выпрашивая у них сладкое. И беда тому, у кого в карманах угощения не оказывалось. А потому во двор стольника Федора Юрьевича Ромодановского просители заявлялись с полными карманами сахара, чтобы умилостивить диковатого озорника.
Медведь поднял голову и в ожидании посмотрел на гостя. Немец потоптался подле растоптанных фекалий (московская действительность была для него не по нутру). Встав на цыпочки, он осторожно перешагнул наваленную кучу, шуганув стаю навозных зеленых мух.
Задрав голову, Серафим принюхался. От гостя исходило сладкое благовоние. Так не благоухал ни один медвежий знакомый. От мужиков, что хаживали в боярский двор, и вовсе разило навозом да репчатым луком, от стрельцов потягивало порохом, а сей господин имел такой запах как если бы обвалялся в целой горе сахарной пудры.
