Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— Добежать можно, — соглашался Семейка. — Добежать нетрудно, по льду-то, напрямик! Да только помяни мое слово — увел кто-то Авдотьицу из бани и поселил в тайном месте. Ведь как у зазорных да у гулящих девок бывает? Найдется добрый человек, жить с ней станет и заберет оттуда, где для нее один соблазн. Мало ли добрых людей в баню ходит?
— Вот еще один раз добегу, и коли ее не застану…
— Гляди, свет. Нам перед Башмаковым ответ держать.
В отличие от Тимофея и Желвака, Семейка ни единым словом не помянул Настасью-гудошницу, как если бы ее и на свете больше не было. Данила был ему за это благодарен. Может, если бы кто ему и впрямь сказал, что Настасья приказала долго жить, он бы вздохнул с облегчением. Заказал бы панихиду и поминанье, с полгода ставил бы свечки за упокой ее грешной души, и в конце концов ощутил себя свободным. А так — Настасья неделями не вспоминалась, а потом как заявится в прельстительном сне, так и ломай голову: к чему бы?
Во снах она все больше распускала и чесала белым костяным гребнем свою вороную косу, так призывно усмехалась из-за распущенных волос, то скрываясь за ними, то выныривая голым смуглым плечом, что Данила ломился к ней медведем, взбегал по каким-то крутым лестницам, протискивался в дверцы, однажды даже по крыше полз. Вдруг сон уходил в какое-то завихрение, скатывался в несуразицу, и парень просыпался, словно в лицо ледяной воды плеснули.
Если бы товарищи-конюхи про эти сны знали — сами бы отвели Данилу на Неглинку, не к Федосьице, понятно, а к другой сговорчивой девке, и деда Акишева поторопили — зимний мясоед почитай что кончился, в Великий пост брачными делами заниматься грешно, тем более — и не венчают, но сразу после Пасхи чтоб высватал для парня обещанную невесту!
Нельзя, в самом деле, так томиться по девке, у которой в голове не то чтобы ветер, а мартовская метелица, из тех последних метелей, когда зима на прощанье душеньку отводит и куралесит, словно с цепи сорвавшись.
Данилу выпроводили с конюшен без особой надежды на успех. И он, вернувшись, развел руками — Авдотьица сгинула бесследно.
Тут уж Тимофей бухнул кулаком по столу!
Сказал он Даниле такое, что Богдаш расхохотался, а Семейка посмотрел на Озорного косо. Сила слов оказалась такова, что парень пушинкой вылетел из конюшни. И мысль в голове была одна: поскорее пойти и сделать то, что велел Тимофей!
Вот и поплелся Данила на Неглинку, к Федосьице.
У него еще оставались деньги из выданных Башмаковым для розыска. Поэтому он пошел через Кремль, чтобы выйти к торговым рядам и купить подарок крестнику Феденьке. Понятия не имея, что требуется годовалому дитяти, Данила растерялся и позволил уговорить себя бойкому сидельцу. Дальше он уже шел с мельницей под мышкой. Мельница была мало чем поменьше настоящей, с крыльями, которые сами на ходу вертелись, новенькая, чистенькая, из ровнешенько оструганных желтых планочек. Встречные девки и молодые женки все, как одна, улыбались, и Данила сперва в растерянности себя оглядывал — не измарался ли в саже, не прилипла ли к шубейке какая дрянь. Потом уже и сам стал молодецки улыбаться в ответ. И, наконец, осознал, что все дело — в мельнице…
Чем ближе к дому Федосьицы, тем смутнее делалось на душе. Данила даже вздумал, не заходя, поискать кого-то из ее подружек — хотя бы Феклицу, ту самую, что малоприятной ночью зазвала его в церковь — быть богоданным крестным. А то еще ведь и Марьица там поблизости жила…
Неизвестно, до чего бы додумался парень, страх как не желавший объяснений с бывшей зазнобой, но повалил снег и нечаянно пришел ему на выручку. Уже у самого двора Федосьицы Данила чуть с ней самой не столкнулся. Девка выскочила, как ходила дома, ей нужно было через улицу к соседке перебежать, и она, схватив шубку, укуталась в нее с головой, и пролетела мимо, не глядя по сторонам, и исчезла за белой пеленой.
После пожара она, как и собиралась, неплохо отстроилась. Дом стоял еще светлый, а за метелицей — даже почти неразличимый. И новое крытое крылечко было не в пример лучше старого, даже с резными перильцами.
Данила вошел во двор, молясь Богу, чтобы Феклица была дома и ответила на все его вопросы. Во дворе он увидел двое саней, уже распряженных. В санях громоздилось увязанное в рогожи добро. Из одного узла глумливо скалилась деревянная козья морда с пакляной бородой и языком-трещоткой.
И сразу стало ясно — прикатили скоморохи!
Радостно и жутко сделалось Даниле. Мысли из головы разом все повылетали. А ноги сами понесли к крылечку. Он попытался объяснить сам себе, что вот сейчас увидит Третьяка, Томилу, Филатку, Лучку, и встреча с ними — как раз то, что ему сейчас необходимо. И сам знал, что отчаянно выдумывает оправдание для невольного и неудержимого полета души навстречу невозможному…
Данила пролетел сквозь темные сенцы и распахнул дверь.
Первое, что он увидел, были прислоненные к печке мушкет с бердышом. Парень изумился — да туда ли попал? И сразу же обнаружилась хозяйка мушкета.
Настасья в синем опашне с оловянными пуговицами до пола, со связанными за спиной длинными рукавами, перекинув на грудь косу, сидела на лавке с крестником Феденькой, пристроив его так, чтобы паренек оседлал ей колено. Покачивая малыша, она тихонько напевала ему потешку:
— На дубу свинья да гнездо свила, а овечка пришла да яичко снесла!
Дитя улыбалось и тянулось ручками к ее лицу, норовя ухватить за нос.
Данила так и встал в дверях, окаменев от неожиданности.
Он знал, он чувствовал нутром, что без Настасьи это дело не обойдется. Но видел эту встречу в мыслях своих иной. Ему казалось, что Настасья должна влететь в горницу, щуря темные глаза, смеясь своему же соленому словечку, лихая и отчаянная во всем, и в любви, наверно, тоже. Меньше всего он представлял ее себе у младенческой колыбели.
Настасья повернулась. Лучина в светце была как раз между ней и дверью, и она не сразу разглядела вошедшего. Может, даже и вовсе не разглядела, а по тому, как он застыл и онемел, догадалась…
— Куманек?!
— Кумушка?! — тоже, как бы не веря глазам, спросил Данила. И врал ведь в этот миг неимоверно — он ощутил присутствие Настасьи, еще взбегая на крыльцо.
Она встала и, как была, с Феденькой на руках, шагнула навстречу.
— Ох, да что это у тебя?..
Данила взял мельницу двумя руками и завертел головой, не понимая, куда бы ее поставить, не на стол же…
— Да кто ж тебе на шею эту ветрушку навязал? — воскликнула Настасья. — Небось, с рук сбыл да и перекрестился!
И рассмеялась-таки знакомым своим заливистым смехом.
Данила ощутил, как кровь ударила в щеки.
— Ну, хоть на лавку поставь, — сжалилась Настасья. — То-то Федосьица обрадуется! То совсем безлошадная была, а теперь — мельничиха! Знаешь, как говорится? Не ворует мельник, а люди сами ему приносят.
Данила понял, что еще одно слово — он треснет проклятую мельницу оземь и выскочит из горницы. И таким бешеным взглядом посмотрел на развеселую куму, что и она это поняла. Как всякая девка, несказанно обрадовавшись ярости молодца, Настасья тут же пустилась на иное баловство.
— Да что ж это мы, куманек, как неродные? Давай хоть обнимемся!
Подошла, держа Феденьку на сгибе правой руки, левой забрала мельницу, ловко ее поставила на скамью и встала — глаза в глаза с Данилой.
И тут случилось непонятное. Возможно, Настасья и сама не могла бы объяснить, как вышло, что она, заглядевшись в темные глаза парня, не нашла более ни единого веселого слова, а только молча протянула руку. Этой руке полагалось бы лечь на плечо для короткого объятия, какое и должно произойти между давно не видавшими друг друга кумом и кумой. Но Данила был в шубейке, на которой еще не растаяли снежинки. Рука, словно испугавшись сырости, как-то неуверенно протянулась вверх, выше плеча, и пальцы коснулись щеки, погладили очень осторожно, словно бы пробуя на ощупь — а есть ли она, эта щека, есть ли это неподвижное, неправильное безусое лицо, или только мерещатся…
Данила тоже не понимал, что происходит, и за движения своих рук тоже не отвечал. Наверно, потому они и сделались совершенно деревянные, прямые, как палки. Эти вот несгибаемые руки сами собой поднялись, и тут обнаружилось, что ладони не ложатся на плечи Настасье, а вовсе где-то у нее за спиной. Так близко подошла кумушка к куманьку.
Мгновенное просветление снизошло тут на Данилину душу! Такое, как ночью, в грозу, когда молния вдруг освещает весь мир сразу. Руки снова стали свои, быстрые, сильные, послушные, но не разуму они теперь подчинялись, а чему-то иному. Данила решительно притянул к себе Настасью, изумленную, надо полагать, собственной покорностью.
И тут заорал прижатый по оплошности крестник Феденька.
Настасья и Данила друг от друга шарахнулись. Феденька продолжал вопить. Наваждение сгинуло.
