Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— А его спроси!
— Сдается и мне, что ты, брат, врешь.
— Врет он, врет! — зашумел, обрадовавшись, Стенька. — Слово и дело государево!
Перепугавшись до полусмерти, что кто-либо посторонний может у себя на Балчуге услышать этот верноподданнический вопль души, оба подьячих, не сговариваясь, кинулись затыкать ярыжке рот. Причем Протасьев не побоялся даже уставленной на него пистоли, а Деревнин не пожалел вышитой рукавицы.
— Как докажешь? — держа в охапке мычащего Стеньку, быстро спросил Деревнин.
— Да хоть меня на одну доску с Греком ставь! Он то же самое скажет! Вот пошли за ним, доставь его к Башмакову — да там и спрашивай! И он тебе ответит, что деревянная книжица еще при татарах писана! Он-то в таких делах толк знает!
— Башмаков тоже в своем деле толк знает!
— Послушай, Гаврила Михайлович, Христа ради, отпусти душу на покаяние! Сплоховал я, не догадался — надо мне было сразу за стрельцами посылать, чтобы того Грека взять под караул!
Протасьев, умоляя, схватил Деревнина за рукав и, придерживаясь, попытался рухнуть на колени с наименьшими затруднениями.
Стенька замычал так выразительно, что Деревнин понял.
— Коли бы с глазу на глаз, так, может, и сговорились бы, — не мешая коленопреклонению, с намеком молвил он. — А помощничек мой, вишь, горяч! Мы-то с тобой пуд соли вместе съели, а он с тобой разве что на Пасху крашеными яйцами сменялся. Уж и не знаю, как быть…
Протасьев смотрел на товарища снизу вверх, и Стенька подивился тому, как жестка его длинная, почти седая борода — торчит, словно из доски выстрогана, хоть чернильницу на нее ставь.
— Да разве мы со Степой не договоримся? — сразу все понял Протасьев. — Есть у меня однорядка скарлатного суконца, зять только раза два и надел, а потом пробовал влезть, да в груди поширел, не застегнуть! Вот на Масленицу было бы в чем пощеголять! А то утварью могу, хоть оловянной, хоть медной…
Деревнин вдруг выдернул рукавицу из Стенькиного рта.
— Сковороду проси! — велел. — Большую, медную! И от однорядки не отказывайся! А мне, сироте, и десяти рублей довольно будет, чтобы шуму зря не поднимать.
— Десять рублей?! Да где ж я тебе возьму?!
— А ты поищи, Семен Алексеевич. Мне-то бумагу найти нетрудно, а перо в пернице и чернильница на поясе у меня всегда при себе. Вот и напишу Башмакову весточку… Тебе-то на старости лет такие весточки ни к чему! За мздоимство неприкрытое, да еще в государственном деле, знаешь что бывает? И поболее десяти рублей в казну отпишут!
На том и столковались.
В тех же санях, но только посадив за кучера Стеньку, поехали к Солянке и сопроводили Протасьева до самого крыльца. Деревнин взошел вместе с ним в хоромы, Стеньке велел ждать. И скоро появился с добычей. Выйдя на улицу, кинул ее в сани, опять велел брать вожжи в руки.
— Ко мне! — распорядился. — Там Игнатий ждет, так мои орлы бы его не напоили…
— Вот оно что! — восхитился Стенька.
Игнатий был извозчик ведомый, не раз приказным услужил. Деревнин, видать, на него и рассчитывал — чужой не уступил бы подьячему сани с лошадью. Деревнин же отправил Игнатия, чтобы тому не мерзнуть, к себе домой, где того знали и без угощения бы не оставили.
До Охотного ряда добрались без приключений, а там уж до деревнинского двора было рукой подать. Вызвав Игнатия, у ворот произвели раздел имущества: кому — сани, кому — однорядку со сковородкой.
Однорядку Стенька перекинул через левую руку, сковороду взял в правую — вдруг придется отбивать от ночных налетчиков нажитое добро? Они еще прошлись с Деревниным взад-вперед по хрусткому снегу, оба веселые, потому что с добычей, и рассуждали: соврал ли Протасьев, или грамота точно древняя? И коли древняя — ради чего вмешался в это дело Башмаков?
Стенька принялся вспоминать, что умного говорилось о деревянной книжице в тот злополучный день, когда она оказалась в Земском приказе и была пущена по рукам. И точно ведь — кто-то из подьячих подивился, для чего писать на дереве, коли бумага недорога? Высказали предположение — парнишка ее кому-то нес, да не донес. Или, напротив, у кого-то унес и, спасаясь от погони, забился в сани под рогожу. А потом еще кто-то про древность слово молвил, да за шумом и не прислушались… а зря…
— Уж не кладовая ли роспись? — вдруг догадался Стенька. — В Смутное время всякий норовил свое имущество припрятать, а что не припрячешь — полякам доставалось, а те тоже клады хоронили… А бумаги под рукой не случилось…
— Молчи, Христа ради! — прервал его Деревнин. — Вот тоже кладознатец выискался! Молчи, не то я заговорю!
Стенька и язык прикусил.
Вспомнил, как минувшим летом сам ввязался в поиски клада, и что за чушь из этого вышла. Но ведь и тогда Приказ тайных дел каким-то боком к кладу пристегнулся, и тогда конюхи какое-то загадочное задание дьяка Башмакова выполняли…
— Государь диковины любит! — предположил Деревнин. — Может, ему прислали откуда-то, поклонились нашему свету деревянной грамотой, он чаял докопаться — что за диво, а она возьми да и пропади? Государь-то в гневе страшен, так изругает — держись только! А потом отойдет — бывало, и сам прощения попросит…
— Да кто бы посмел государеву утеху в Верху стянуть? — удивился Стенька.
— Дураков и воров всюду довольно. А ты бы, Степа, хоть поблагодарил, что ли? Я же тебя, дурака, с женкой твоей помирил! Принесешь ей сковородку — и будет опять в семье лад!
Стенька вздохнул — ладом пока и не пахло…
* * *За мешок с незаконным еретическим табаком Башмаков конюхов похвалил. Но сперва-то похвалил, а потом и спросил о деревянной грамоте. Пришлось Тимофею руками развести.
— Батюшка Дементий Минич, прости, там, где мы ее взять чаяли, она лишь померещилась…
— Другие домыслы есть?
— Есть-то есть…
— Так за чем дело стало?
А дело стало за Данилой.
Когда ловкая Авдотьица выследила, куда увезли мертвое тело, и доложила, что тело выкрадено по просьбе скоморохов, стало ясно — не миновать искать веселых на Неглинке. Вот-вот Масленица — вот они туда и подтягиваются помаленьку. Опять же, Третьяка на торгу уже встречали, Томилу тоже мимолетно видели. А кто у нас богоданный кум Настасье-гудошнице? А вот он — сидит, шилом кусок кожи ковыряет и говорить о своей кумушке наотрез не желает.
То есть ни Тимофея, ни Желвака, что толковали ему о походе на Неглинку, он матерно не излаял и вдаль не послал. Но глаза отводил и всем видом показал — не пойдет, да и все тут. Как на него не взирай с укором…
Он был младший, но сейчас от него ждали умного слова и дела. А какое там умное слово, ежели в голове одно — поквитаться с кулачными бойцами за стыд? Тумаки — мелочь, тумаки уже не болят, а вот при воспоминании, как летел, зажмурив глаза, с кулаков на кулаки, пока не рухнул, Данила заливался краской.
За дело взялся Семейка.
— Ну и увидит тебя та Федосьица, свет, ну и пройдет мимо, не поздоровавшись, велика беда, — усмехаясь, говорил он. — А и обругает, так тоже ничего — брань на вороту не виснет. Нужно же ей норов показать! А бабий норов и на свинье не объедешь. А хочешь, денег тебе дадим, купишь крестничку подарок, она и подобреет. Ведь для чего тебе Федосьица? Для того лишь, чтобы со скоморохами свести. Она — плясица, ее не в одной ватаге знают, да и она многих знает. Пусть бы хоть на Третьяка с Томилой навела…
— Так ведь Третьяк с Томилой… — начал было Данила, да и замер, приоткрыв рот.
Томила!
В тот день, как на торгу объявилась деревянная грамота, он, ускользнув от Третьяка, носился по Красной площади, чем-то сильно озабоченный. Как раз у Никольских ворот…
Данила вспомнил, как пожилой скоморох жаловался на товарища. Пропал, мол, безвестно. А товарищ болтался по Красной площади, совсем рядышком. Возможно, и нарочно от Третяка уворачивался. Каким же таким делом он был занят?
Где-то в голове у Данилы уже заплелась веревочка, которой надлежало стянуть вместе скоморошьи шалости и деревянную грамоту. Но увязывать в этот узелок Федосьицу ему все же не хотелось, и он искал возможности избежать этого. Не одна же Федосьица на всю Неглинку плясица.
Однако объяснять товарищам свое нежелание именно этой причиной он не хотел.
— Я лучше еще раз до бани добегу, — возразил он непонятно в который раз. — Может, объявится Авдотьица. Ведь имущество ее там осталось.
В утро того дня, когда расставили неудачную ловушку, девка прибегала на конюшни, спрашивала, не найдется ли для нее дельца. «Разохотилась…» — проворчал Озорной. Данила уговорился с Авдотьицей, что наутро сам ее сыщет, а коли не сыщет — значит, и без нее управились. Но когда стало ясно, что розыск деревянной грамоты нужно начинать заново едва ли не с того места, когда он побежал через реку в бани, — там девки не оказалось. И к вечеру не пришла, и наутро не появилась…
