К. Сэнсом - Соверен

Ответа вновь не последовало.

— А если бы замысел ваш осуществился, вы бы женились на Дженнет Марлин?

По причинам, непонятным мне самому, ответ на этот вопрос был для меня очень важен.

— Возможно, — едва ворочая языком, произнес Лок. Голос у него был сиплый и дребезжащий.

— Какое это сейчас имеет значение?

— А вы знакомы с барристером по имени Мартин Дейкин?

Я знал, что вопрос мой никоим образом не может повредить Дейкину. Если он и был связан с Локом, тот наверняка сообщил об этом под пытками.

В потухшем взгляде Лока на мгновение вспыхнули живые искорки.

— Да. Я знал Мартина.

Я заметил, что он говорит о себе в прошедшем времени, словно считает свою смерть свершившимся фактом. Губы его тронуло жалкое подобие улыбки.

— Дейкин ни в чем не замешан, — проронил он. — И ему ничего не угрожает.

— А кто такой этот Дейкин? — осведомился сэр Джейкоб.

— Племянник одного моего хорошего знакомого, — пояснил я. — Барристер из Грейс-Инна. Дядя давно потерял с ним связь, и я хочу помочь ему в поисках племянника.

— Полагаю, сейчас вам не стоит беспокоиться о чужих племянниках, — усмехнулся сэр Джейкоб. — У вас есть куда более существенные поводы для беспокойства.

Он сделал знак тюремщикам, и они, пыхтя от натуги, понесли Лока прочь.

— Ох, от такой работенки, того и гляди, кишки развяжутся, — проворчал молодой.

— Да уж, — буркнул толстяк. — С тобой чертовски много возни, приятель, — обратился он к Локу.

До меня донесся скрежет отпираемой двери и стон Лока, которого опустили на пол.

— Зачастую перед смертью злоумышленники испытывают такую боль, что она не дает им возможности осознать всю тяжесть содеянного и достойно подготовиться к переходу в иной мир, — покачав головой, произнес сэр Джейкоб. — Что ж, Локу недолго осталось страдать. Завтра утром он лишится головы.

— Без всякого суда и приговора?

Сэр Джейкоб вперил в меня долгий взгляд, явно удивляясь подобной наивности.

— Полагаю, вы еще не вполне осознали, где находитесь, — проронил он. — Что ж, у вас будет время это сделать. Мы вернемся к нашему разговору позднее.

С этими словами он, более не обращая на меня ни малейшего внимания, сел за стол и погрузился в чтение бумаг. Мне оставалось лишь переминаться с ноги на ногу, ожидая возвращения тюремщиков.

Я чувствовал, как поджилки мои трясутся, а мысли бешено скачут в голове. Так, значит, королева принимала ухаживания не только Калпепера, но и Дерема? Это казалось невероятным. Но в противном случае Кранмер не подписал бы приказ о моем аресте. Значит, о связи королевы с Калпепером пока ничего не известно. Что до Дерема, я, ничуть не покривив душой, буду отрицать свою осведомленность. Но ведь они наверняка мне не поверят и прибегнут к пытками. А под пытками я выложу все, расскажу и о втором любовнике королевы, и о сомнительном происхождении короля. Даже Бродерик не полагался на собственную выносливость, а мне до него далеко. Ощутив всю безвыходность своего положения, я закрыл лицо руками и испустил сдавленный стон.

В коридоре раздались тяжелые шаги тюремщиков. Я отвел от лица дрожащие руки и увидел, что сэр Джейкоб неотрывно смотрит на меня. Во взгляде его светилось откровенное удовлетворение.

— Превосходно, — изрек он. — Думаю, он уже сделал нужные выводы. Поместите его вместе с Редвинтером.

Глава сорок вторая

Толстый тюремщик заставил меня подняться на один лестничный пролет, затем провел по узкому, тускло освещенному факелами коридору с множеством тяжелых дубовых дверей. Одну из них он отворил и дал мне такого толчка, что я, влетев в камеру, едва не растянулся на каменном полу.

Камера была очень длинной, низкий потолок нависал над самой головой. Кирпичные стены когда-то были побелены, но ныне сырость и плесень покрыли их затейливыми узорами. В дальнем конце камеры я увидел крошечное зарешеченное оконце, сквозь которое проглядывал клочок серого неба. До слуха моего доносился мерный шелест дождевых струй, барабанивших по поверхности реки. Всю обстановку камеры составляли две узкие железные койки, стоявшие на полу друг напротив друга. На одной из них, понурив голову, сидел Редвинтер. Его руки и ноги были закованы в кандалы. При нашем появлении он даже не пошевелился.

— Садитесь! — скомандовал надзиратель, указав на вторую койку.

Я обессиленно рухнул на тонкий, насквозь отсыревший тюфяк. Одеяла на койке не оказалось.

— Протяните руки, — последовал новый приказ. — Да побыстрее. Я не могу возиться с вами весь день.

Тюремщик говорил по-прежнему спокойно, почти добродушно, но, стоило мне взглянуть в его маленькие, заплывшие жиром глазки, я понял, что ему лучше не перечить. Как только я протянул руки, тюремщик извлек из-под кровати наручники и ловко закрепил их на моих запястьях. Затем нагнулся, столь же проворно сковал кандалами мои ноги и, отойдя на шаг, с довольной ухмылкой полюбовался своей работой.

— Вот и готово, — заявил он.

— Разве это необходимо? — спросил я, ощущая предательскую дрожь в голосе.

— Да уж без этого никак нельзя, — заявил тюремщик, которому мой вопрос, похоже, показался забавным. — Такие у нас здесь правила, приятель. И поверьте мне на слово, это еще не самое страшное.

Он бросил взгляд на Редвинтера, который по-прежнему сидел без движения, и вышел из камеры.

Я сидел на койке, оцепенев от ужаса. Цепи были достаточно длинными, они позволяли ходить и двигать руками, но тяжесть их казалась мне невыносимой. К тому же один из наручников оказался тесным и впивался в кожу при каждом движении.

Внезапно я поймал на себе напряженный взгляд своего соседа. Налитые кровью глаза дико блестели, лицо покрывали разводы грязи. Узнать в нем прежнего Редвинтера, холеного и самоуверенного, было невозможно.

— Что вы натворили? — спросил он надтреснутым голосом.

— Ничего. По крайней мере, в том, в чем меня обвиняют, я не виноват.

— Лжете! — взревел он с неожиданной яростью.

Я счел за благо не отвечать, опасаясь, что этот обезумевший человек набросится на меня с кулаками.

Редвинтер заговорил вновь, торопливо, лихорадочно:

— Вы слабак и всегда были слабаком. А слабаки — опасный народ, я-то это хорошо знаю. Они только и думают, кого бы пожалеть, и готовы проливать слезы даже над закоренелыми негодяями вроде Бродерика. А за каждым преступлением должно следовать наказание — таков закон, установленный Господом. Так говорил мой отец, когда сек меня за всякую провинность, и он был прав, тысячу раз прав.

Редвинтер возвысил голос, словно я пытался ему возражать.

— Бродерик заслужил смерть, — продолжал он. — Но я не убивал его! Возможно, я совершал просчеты, но никто не может обвинить меня в измене! Возможно, мои просчеты заслуживают наказания. Но не столь сурового! — возопил он, потрясая закованными руками.

Глаза его, еще несколько минут назад совершенно безжизненные, метали молнии.

— Вероятно, после допроса выяснится, что вы не имеете отношения к смерти Бродерика, — успокоительно заметил я. — Уверен, вас отпустят. Лично я не сомневаюсь, что заключенного убили не вы.

Слова мои, казалось, не дошли до сознания Редвинтера.

— Просчеты заслуживают наказания, — повторил он. — Но не столь сурового. Лишь деяния, совершенные со злым умыслом, влекут за собой жестокое возмездие. Так говорил мой отец. Когда я забывал вовремя лечь спать, он отвешивал мне всего три удара розгой. Когда я не ложился намеренно, проводя время за играми, меня ожидало двенадцать ударов. Шрамы остались на моей спине до сих пор. Они напоминают о неотвратимости наказания. И о его справедливости.

Я хранил молчание. Редвинтер, полностью погруженный в себя, все равно не расслышал бы моего ответа. Взгляд его рассеянно блуждал по камере.

— Иногда отец заставлял меня встать на колени и в течение получаса смотреть на розги, — донесся до меня его прерывистый голос. — И только после этого пускал их в дело. Это было частью наказания. С животными такие штуки не проходят, так рассказывал отец. Они не знают, что это такое — ожидание боли. Или ожидание смерти.

Внезапно дикий взгляд Редвинтера остановился на мне.

— Я ведь говорил вам об этом, помните?

— Помню, — кивнул я.

Про себя я подумал о том, что потрясение оказалось слишком сильным, и Редвинтер лишился остатков своего и без того не крепкого рассудка. Так что я заперт в одной камере с безумцем.

— Животные не знают, что им предстоит, — продолжал Редвинтер. — Отец говорил мне об этом, когда мы вместе ходили на медвежью травлю. Бывало, он сжимал мою руку так крепко, что я переставал ее ощущать. А для человека ожидание боли подчас страшнее самой боли. И не только для мальчишки, но и для взрослого мужчины.