Далия Трускиновская - Подметный манифест
Роль Ксении была на всю трагедию единственной дамской ролью, соперниц госпожа Тарантеева не имела и блистала напропалую! Она воистину была русской княжной, гордо отказавшей подлому самозванцу и не имеющей довольно хитрости, дабы притвориться и промолчать, усмиряя тем самым его ярость. Таков же был и жених Ксении Георгий - отчего оба возлюбленных и получили нагоняй от князя Шуйского.
- Когда имеем мы с тираном сильным дело, противоречити ему не можем смело, - состроив хитрую гримасу, как ежели б играл комедию, произнес Шуйский. - Обман усилился на трон его венчать…
Трон был тут же - огромное кресло с высокой спинкой, увенчанной короной - корону скопировали с той, которой венчалась на царство государыня Екатерина. Самозванец Димитрий то взбегал по ступенькам и усаживался в кресло, то сбегал вниз, Шуйский же всегда обращал к креслу жестикуляцию свою.
- Разворотис-с-сь… - не разжимая губ, прошипела Маланья Григорьевна.
Вспомнив, что наказывал, проходя с актерами эту сцену, его сиятельство князь Горелов, Шуйский тут же повернулся лицом к публике и выпалил отчаянно:
- Так истина должна до времени молчать!
Особливо обидно было госпоже Тарантеевой, что аплодисментами наградили крепостного детину, наградили за то лишь, что слова из роли были приятны публике, а отнюдь не за игру, у нее же самой не было в сей сцене столь удачных слов, и потому казалось, что Шуйский получил причитавшуюся ей самой награду.
Однако вскоре и она блеснула.
Это было место в сцене Ксении и Георгия, о коем особо предупреждал князь Горелов, когда актеры на скорую руку собирали спектакль из самостоятельно разученных кусков. Увы, нежных чувств между возлюбленными господин Сумароков не предусмотрел, зато о политике оба толковали наперебой. В нужную минуту госпожа Тарантеева протянула руку не к князю Георгию, а к замершему залу:
- Дай нам увидети монарха на престоле, подвластна истина небеззаконной воле, - как бы все еще обращаясь к жениху, произнесла она, и тут ее голос стал набирать силу: - Народ, сорви венец с главы творца злых мук! Спеши, исторгни скиптр из варваровых рук!
Крики «браво!» и рукоплескания были ей ответом.
Затем госпожа Тарантеева вынуждена была уступить середину сцены Димитрию Самозванцу, который привлек к себе общее внимание. Она злилась втихомолку, пока по приказу подлеца Георгий не был арестован, а затем опять покорила зал, ругаясь с ним, так что, когда явился Шуйский и стал прогонять ее за кулисы, публика никак не желала отпускать актерку. И Маланья Григорьевна, делая реверанс за реверансом, совесем воспарила. Ей чудилось, что вот уж теперь Фортуна возьмет ее в ладони и понесет ввысь, к подлинной славе.
Но за кулисами она тут же налетела на князя Горелова и некого юного петиметра, его сопровождавшего.
- Стой, блядища, - тихо сказал князь. - Куда понеслась? Говори живо - кто тебя из театра, бестию, выманил?
Когда актерку вернули за кулисы и впопыхах приготовили к выходу на сцену, князю было не до склок - он желал лишь поскорее начать спектакль. Теперь же у Маланьи Григорьевны было время - целых пять явлений трагедия обходилась без княжны Ксении.
- Да горничная моя бывшая, примчалась, расшумелась, - сразу утратив кураж, отвечала госпожа Тарантеева. - Я и не поняла толком, чего она хочет.
- Не поняла - а выскочила?
- Так я за ней… она мое ожерелье перловое взяла, - и тут, додумавшись до разумного вранья, актерка описала, как у нее чуть было не похитили дорогую вещицу.
- Горничная, говоришь? Захаровская мартонка? А может, московский обер-полицмейстер?
Большие голубые глаза Маланьи Григорьевны распахнулись и рот приоткрылся. В закулисном полумраке князь не мог оценить искренности ее молчания.
- Точно он! - вмешался вертопрах. - Как я их тут оставил, они оба к ней пошли!
- Не было обер-полицмейстера! - воскликнула актерка. - На что он мне?! Как на духу - не было!
- А девка перло у тебя стянула? Врешь, - кратко определил князь. - Да и ты, сударь, врешь. Какого черта ты за кулисы потащился?
- Да повели они меня, за собой повели!
- Архаров не дурак, чтобы тебя с собой таскать. Какого черта ты не закричал, никому не подал знака? Молчишь?
- Он оскорбил меня, и я требовал у него сатисфакции! - выпалил недоросль.
- Сатисфакции, в театре? Голова с вами кругом пойдет! Что он тебе сказал?
- Ваше сиятельство, он обозвал меня французской обезьяной!
Смех князя Горелова Маланье Григорьевне сильно не понравился - она знала, что коли так хохочут, то все внутри напряжено, душа и сердце заходятся в бессильном бунте, и остается одно - зажать ладонью собственный непокорный рот.
- Уйди ты, сударь, Христа ради! - воскликнула она, впрочем, негромко - знала, какой силы звук может безнаказанно раздаваться за кулисами. - Уйди, не зли его сиятельство!
- Да будь он хоть фельдмаршалом - кто дал ему право звать меня французской обезьяной? - Вельяминов, припомнив оскорбление, сильно разволновался. - Я буду требовать у него сатисфакции, когда сыщется!
- Пошел вон, дурак, - распорядился князь. - Не то велю вывести. А ты, дура, отвечай - где Брокдорф?
- Ваше сиятельство, я его уже с неделю не встречала. Как уехал за актерами - так и не появлялся, - ответила актерка. - Их в театр спозаранку инок какой-то на телеге привез.
- Что за инок?
- Сказался - из Сретенской обители. Ведь всех сперва туда доставили… и тут же прочь поехал…
- Молчи, дура… - князь крепко задумался. - О черт, я же без него, как без рук. Все бумаги у него! И проклятый Ховрин как сквозь землю провалился. И Лилиенштерн! Вспоминай живо - не столковывался ли генерал при тебе с Ховриным?
- О чем, ваше сиятельство?
- Пошла вон.
Но Маланье Григорьевне деваться было некуда, она лишь отступила подальше, прислушиваясь к событиям на сцене.
Господин Сумароков несколько сократил трагедию, переставил местами иные стихи, и решено было не устраивать перерыва. Поэтому актерка и волновалась, боясь пропустить свой выход. А крепостные актеры - те и вовсе трепетали. Они сбились возле своего старшего, стоявшего в левой кулисе со стопкой мятых листов в руках и выпускавшего их на сцену сообразно действию трагедии. Там же находились мужчины в серебряных кирасах - свита страженачальника.
Госпожа Тарантеева прислушивалась, сильно расстраиваясь при аплодисментах. Уже и приятель Пармен взывал к совести Димитриевой, и Димитрий в одиночестве сам себе приказал терпеть и погибать в тиранском звании, и Пармен с Шуйским, спотыкаясь, обсудили новости, и Шуйский затеял подымать бунт. Актер, его представлявший, имел кое-какой опыт - и тем неприятнее было госпоже Тарантеевой слушать, как он искусными паузами и ловко выделяемыми словами вызывает одобрительный шум среди публики.
- Спасу престольный град, отечество избавлю, умру, но имени бессмертие оставлю! - вещал он, и ведь нарочно, подлец, останавливался, вымогая у публики аплодисменты. - Почтен герой, врага который победит, но кто отечество от ига свободит, и победителя почтенней многократно! За общество умреть и хвально, и приятно!
Тут-то актерка и порадовалась - удивительный пассаж господина Сумарокова, безжалостно вымаранный князем, каким-то образом воскрес и насмешил сидящих в креслах господ.
Но после этого монолога княжне Ксении и князю Георгию следовало выбегать на сцену, дабы получить от Шуйского заслуженный нагоняй: для чего-де вы столь упрямы, могли бы для виду и согласиться с Самозванцем…
Далее госпожа Тарантеева опять блистала в сцене с женихом и опять удалилась ждать, пока потребуется ее участие в трагедии.
За это время князь, как видно, опросил всех, кто по долгу службы пребывал за кулисами. Никто не видел обер-полицмейстера и его спутника, никто не знал, куда бы эта парочка могла подеваться. Князь уже рычал на недоросля Вельяминова, полагая, что тот по непонятной причине заврался.
Меж тем трагедия близилась к завершению. Уже погремели железом за сценой, что означало тревожный ночной набат. Госпожа Тарантеева поспешила к мужчинам в кирасах, дабы они вывели ее, плененную, и поставили возле яростного Самозванца. Тут у нее был большой и чувствительный предсмертный монолог. И она произнесла его с замечательной жестикуляцией, под конец упав на колени.
Сейчас предстояло пережить угрозу смерти и затем дивное спасение.
Далее на сцену вырвался восставший против тирана народ - и Георгий с Парменом и Шуйским поочередно произнесли стихи, кои ранее были в других явлениях трагедии, но, переехав на новое местожительство, усилили праведный гнев героев и публики в зале. Вершиной же всего был финал - Самозванец не закалывался более, но был пронзен тремя мечами зараз и погребен под тяжестью изрядного монолога князя Шуйского, спасителя отечества.
Трагедия всем была хорошо известна, и таковая перемена в ней взбудоражила зал. Госпожа Тарантеева, все еще стоя на коленях, озиралась по сторонам - выходом на поклоны и не пахло, а ведь именно эти торжественные поклоны замыкают и трагедию, и комедию, без них сценическое действо обрывается нелепо и безнадежно.
