Последний мужчина Джоконды - Игорь Кольцов
Винченцо опустил глаза на пустой лист. В руках появился знакомый зуд. Но он никогда, вот так, с натуры, не рисовал портреты. По памяти — да. А сидя напротив модели…
Рука сама потянулась к карандашу.
Штрих. Еще один. Еще. Карандаш, сначала неуверенно, а затем все быстрее и быстрее затанцевал по листу, выводя линии, отмечая тени и блики, где–то пройдясь жирно, а где–то, напротив, лишь слегка коснувшись поверхности. Штрих. Еще штрих. Штрихи перерастали в линии и снова укорачивались. Линия. Еще одна. Еще штрих.
Через некоторое время официант принес бокалы, вино и салат с перцем. Он тихо и аккуратно, чтобы не мешать Перуджио, расставил все на столе и удалился, мельком взглянув на рисунок, после того, как Риккардо продегустировал вино и дал знак, что сам разольет его по бокалам.
Казалось, Винченцо не заметил ни появления гарсона, ни салата, ни вина. Он был целиком поглощен святодейством, войдя в раж. Неутомимый карандаш, подчиняясь глазу и руке художника, то мелькал, как крылья колибри, растворяясь и становясь почти прозрачным, то замирал, словно рыцарь на распутье, не ведающий дороги, а затем вновь пускался в пляс.
Перуджио отложил карандаш, как раз в тот момент, когда гарсон вынес из кухни, густо пахнущие приправами блюда.
— Все, — выдохнул он и протянул рисунок Манцони.
Риккардо долго всматривался в портрет, постепенно становясь все серьезней и серьезней, затем он, совершенно по–мальчишески, шмыгнул носом и с восторгом на все кафе воскликнул по–французски:
— Винченцо! Ты это сделал. Ты великолепен. Это действительно я! Дьявол! У тебя и в правду талант.
Официант заглянул Манцони через плечо и покачал головой, мол, так и есть, затем с уважением посмотрел на Перуджио и удалился.
— Позвольте взглянуть, месье, — вдруг раздалось за спиной у Винченцо.
Он обернулся и увидел заинтересованное лицо пожилого человека, что сидел с чашечкой давно остывшего кофе.
— Поверьте, месье, я в этом разбираюсь. Мое имя Моне. Клод Моне[11]. Вам, скорее всего, оно ни о чем не говорит, но в некоторых кругах я немного известен.
Риккардо охотно встал и, обойдя стол, вручил листок незнакомцу.
— Позвольте представиться, — сказал Манцони. — Меня зовут Риккардо Манцони, а моего друга Винченцо Перуджио. Мы оба итальянцы.
Моне повернул бумагу так, чтобы на нее падало больше света, и слегка прищурился. Некоторое время он молчал, переводя взгляд с портрета на оригинал, а затем заговорил, словно вытягивал из себя слова, словно боясь спугнуть рисунок, поцарапать его, смахнуть своим голосом с листа.
— Безусловно, хорошая работа. Вы молодец. Вы, месье, поймали характер вашего друга и сумели перенести его на бумагу. Но ваша рука еще не достаточно тверда. Некоторые штрихи выходят за границы. Светотени лежат не очень ровно. И композиция… Понимаю, что это всего лишь застольный рисунок, но все же… Вы где–то учились, Винченцо?
— Увы, месье, нет, — смутился Перуджио. — Я как раз и приехал в Париж с мечтой получить художественное образование, но во всех учебных заведениях получил отказ по разным причинам.
— О-о! Печально, — с грустью произнес Моне. — Вам необходимо учиться. Хорошо, что у вас есть желание. Когда я был молод, один достойный человек, которого я теперь почитаю, как своего учителя, настаивал на моем обучении, но я относился к этому так, словно я гениальный Моцарт, а меня заставляют копать землю. Ах! Месье Буден! Как много бы я сейчас отдал, чтобы вернуть время вспять! Я начинал с карикатур, а Эжен Буден был прекрасным пейзажистом. Но я по молодости и своенравности, как собственно и все молодые начинающие художники, которых кто–то хоть раз похвалил, презирал всех художников, что старше меня по возрасту и взглядам, считая их заевшимися и обесценившимися. Особенно мне не нравились его маринистические работы. Однажды, зайдя в лавку в Гавре, куда приносил на продажу свои работы, я столкнулся с ним нос к носу, а месье Фуке хозяин лавки произнес: «Месье Буден, позвольте представить вам того молодого человека, карикатурными рисунками которого вы восхищались». Буден горячо потряс мою руку и сказал: «Вы талантливы — это видно с первого взгляда, но, я надеюсь, вы не остановитесь на этом. Всё это очень хорошо для начала, но скоро вам надоест карикатура. Занимайтесь, учитесь видеть, писать и рисовать, делайте пейзажи. Море и небо, животные, люди и деревья так красивы именно в том виде, в каком их создала природа, со всеми их качествами, в их подлинном бытии, такие, как они есть, окружённые воздухом и светом». Но, увы! Я прислушался к его словам не сразу, а гораздо позже. Молодость… Я все так же продолжал подсмеиваться над его морскими пейзажами, пока не понял, что сам по сути ничего еще собой не представляю. И тогда… И тогда я пришел к нему и стал учиться у Великого мастера.
Он помолчал немного, глядя на портрет, а потом, будто пробудился ото сна, встрепенулся.
— Простите, молодые люди. Я вас совсем заговорил. Что поделать? Возраст заставляет возвращаться в прошлое и искать в нем ошибки. К тому же я редко теперь бываю в Париже. Сижу безвылазно в своем Живерни и людей почти не вижу, только молочника, да булочника.
Он грустно рассмеялся.
— Может, пожалуете за наш стол, месье? — спросил стоявший все это время Манцони. — У нас есть очень даже неплохое итальянское вино. К тому же, так случилось, что у меня день рождения. Вот мы и решили с другом отметить его…
— Мы решили? — возмутился Перуджио. — Ты меня насильно привез в это кафе и лишь здесь сообщил о дне рождения.
— Не обижайся, мой друг, — Риккардо примирительно поднял руки. — Надо же было постаревшему на целый год неотразимому Риккардо тебя хоть как–то расшевелить. И так, месье Моне, не желаете ли присоединиться к нашему столу?
— Спасибо, месье, — грустно усмехнулся новый знакомый. — Но, боюсь, что это не будет уместным. Я жду своих друзей, один из которых совершенно не обременен любовью к людям.
В этот момент на входной двери радостно звякнул колокольчик. В кафе вошли двое мужчин. Один маленького
