Карл Ганеман - Мёртвый палец
В эту минуту аббат Сестили, с явным вниманием следивший за рассказом свидетеля вместе с другими находившимися в зале, взял из своей табакерки щепотку табака и уставился на ее крышку, как он имел обыкновение делать, когда что-нибудь казалось ему не совсем вероятным.
Дюбур нисколько не смутился этим молчаливым знаком сомнения в правдивости его рассказа и очень спокойно продолжал:
— Я счел, наконец, за лучшее средство исцелить своего друга от его несчастной страсти тем, что рассказал об этом его отцу. Бедному человеку сообщение показалось до того чудовищным, что он сначала не хотел мне и верить. Лишь только тогда, когда он спросил об этом дочь, и эта последняя подтвердила все то, что я ему передал, он убедился, и с этой поры стал придумывать, как бы удалить от дочери обезумевшего сына. Вследствие этого между Иосифом и раздраженным отцом дошло до крайне бурной сцены, окончившейся тем, что первый оставил отеческий кров с намерением лишить себя жизни, однако не сделал этого и в тот же день вернулся к отцу и на коленях просил у него прощения. Отец простил его с тем, чтобы он подавил в себе преступную страсть и постарался исправиться.
— Когда это случилось? — спросил председатель рассказчика. — Без сомнения, вы можете в точности припомнить тот день, когда Иосиф Минс хотел лишить себя жизни?
Дюбур, никак не ожидавший такого вопроса, видимо смутился.
— По чести, — отвечал он, запинаясь, — я не могу сказать этого в точности.
— Гм, — заметил председатель, и на его губах заиграла ироническая улыбка, — такого рода необыкновенные происшествия не так-то легко забываются, особенно когда — как в данном случае — играет роль наш закадычный друг. Кроме того, о вас идет слава, что у вас превосходная память.
— Ваша правда, господин советник, — поспешно отвечал Дюбур, тем временем успевший овладеть собой, — и я прошу извинения в оплошности со стороны моей памяти. Но она очень понятна, и причиной тому страшное возбуждение, в которое меня повергла смерть этих столь дорогих моему сердцу людей и вместе с тем ужасное преступление моего друга. Но меня извиняет еще и другое обстоятельство. В самом деле, обладая превосходной памятью во всех отношениях, я в то же время не способен запоминать ни имен, ни чисел. Поэтому…
— Хорошо, милостивый государь, — опять прервал его председатель, — избавьте нас от этих объяснений и, пожалуйста, переходите к делу.
— Столкновение между отцом и сыном, — начал опять Дюбур, — произошло, надо полагать, 10, 11 или 12 декабря. Вот все, что я могу сказать относительно времени. Господин Минс знал, однако же, своего сына слишком хорошо, и был убежден, что его раскаяние не чистосердечно. Поэтому, чтобы лишить сына всякой возможности питать свою нечистую страсть, он предложил мне руку своей дочери. Так как я давно уже всем сердцем любил Юлию и был уверен во взаимности — девушка призналась однажды, что я был для нее очень дорог — то я с радостью ухватился за это предложение. В согласии со стороны Юлии я нисколько не сомневался. Но, к сожалению, я ошибся. Из страха ли перед братом, или по другим, мне неизвестным, причинам, но она упорно отказывалась отдать мне свою руку. Я решился ждать терпеливо того времени, когда Юлия станет уступчивее. Но за это время преступная склонность моего друга к своей сестре не только не утихла, но еще усилилась. Очутившись однажды в комнате наедине с девушкой, он решился сделать на нее безнравственное покушение.
Не будучи в силах освободиться от полупомешанного, она громко закричала. На ее крик прибежал отец и застал детей своих в положении, от описания которого, милостивые государи, я из благопристойности отказываюсь. Довольно того, что господин Минс поспел вовремя, чтобы помешать совершиться преступлению самому гнусному, какое вы можете себе представить. Со слезами на глазах, с пылающими от стыда щеками, Юлия бросилась вон из комнаты, между тем как между отцом и сыном произошла страшная сцена. Вследствие этого Иосиф отыскал меня и сказал: «Отец проклял меня и хочет выгнать из дома, чтобы я никогда не видал ни его, ни Юлию. Но я не могу и не хочу жить без нее, и если я уйду отсюда, то горе всем тем, кто меня поверг в несчастье, горе и мне самому! Если меня насильно заставляют совершить преступление, кто же тогда виноват? Пусть будет так! Они хотят, чтоб я стал преступником — да будет их воля!» — «Что такое случилось?» — спросил я, побледнев от ужаса. Но сколько я не приставал к нему с расспросами, я не мог ничего более от него добиться.
— Вам следовало тотчас же сообщить обо всем этом властям, — заметил председатель строго, когда молодой человек замолчал. — Это могло бы предупредить преступление.
Аббат Сестили, казалось, также был недоволен поведением своего духового сына, потому что укоризненно сказал:
— По крайней мере, на исповеди вы должны были бы намекнуть мне о заблуждениях вашего друга, сын мой. С Божьей помощью мне, может быть, посчастливилось бы исцелить его от этой роковой страсти.
Дюбур, как бы пристыженный, опустил голову и отвечал, не поднимая глаз:
— Признаюсь чистосердечно, что я заслуживаю этот упрек, и я сам уже укорял себя в этом. Но мне и в голову не приходило, что Иосиф может быть преступником и я считал слова его за пустые угрозы. Да и отец его, сообщив мне о покушении, просил не говорить об этом никому. Правда, если бы я знал, что… О Боже мой!
Рыдания не дали договорить ему; он вынул платок и вытер себе глаза.
— Гм, это дело другое и служит к вашему извинению, — сказал председатель, несколько смягченный и тронутый горем молодого человека. — Когда Иосиф Минс приходил к вам и делал вам свое безумное признание?
— Три дня тому назад. С тех пор я его не видал. Но это, впрочем, и все, что я могу сказать о нем.
Все собрание было в высшей степени поражено всем тем, что оно услышало от Дюбура. Никто не верил в возможность подобного преступления. Ввиду таких подавляющих фактов, вряд ли можно было сомневаться, что не Иосиф Минс сделал это гнусное дело. То обстоятельство, что он исчез, придало тяготевшему на нем подозрению полную достоверность.
— Не можете ли вы сказать, в которую сторону бежал молодой Минс? — снова обратился председатель к Дюбуру.
— К сожалению, не могу, — отвечал этот последний. — Впрочем, — продолжал он, немного подумав, — я припоминаю, что он нередко говорил мне, что в Марселе легко сесть на корабль и уехать. Поэтому, хоть я и не ручаюсь за свое мнение, я думаю, что он нашел убежище в Испании.
Председатель и аббат Сестили стали тихо совещаться между собой.
Во время наставшего вследствие этого молчания Дю-бур подошел к трупу Юлии и, подняв платок, которым была прикрыта обнаженная грудь молодой девушки, казалось, внимательно рассматривал рану.
— Ах, милостивые государи, — начал он затем снова, — если бы оставалось еще малейшее сомнение насчет виновности моего прежнего друга, то теперь оно совершенно устраняется. Исследуйте эту рану, она нанесена не обыкновенным убийцей. Все здесь присутствующие сведущие люди должны сознаться, что этот презренный отлично знал устройство человеческого тела. Иосиф учился со мною хирургии в парижском Отель-Дье. Он убил сестру одним ударом, поразившим в самое сердце. Так как смертоносное оружие проникло сверху вниз, то кровь излилась в грудь, подавила безжизненный крик и не обрызгала убийцу. Таким же образом ударил он отца, только у служанки он направил оружие иным образом.
Доктора еще раз осмотрели рану и все согласились с мнением молодого человека; они даже высказали удивление, что не заметили этого обстоятельства.
Аббат Сестили, уже пославший уведомление к наместнику Прованса, дал теперь курьеру поручение сейчас же отправиться в Марсель и войти в соглашение с властями этого города о задержании Иосифа Минса, если это еще не поздно.
Затем все находившиеся в зале, в том числе и Дюбур, подписались на протоколе и разошлись.
VIII
На следующий день, при звоне всех колоколов, было совершено торжественное погребение всех трех достойных всякого сожаления жертв. Их сопровождали все жители города, моля Бога о том, чтобы отвратительный убийца попал как можно скорее в руки правосудия.
Непосредственно позади печальной похоронной процессии шел Дюбур и, по-видимому, никак не мог совладать со своим горем, потому что постоянно вытирал глаза носовым платком; шедшие перед ним носильщики неоднократно слышали вырывавшиеся у него слова самого горького отчаяния:
— Боже мой, Боже мой, какому испытанию подвергаешь ты меня!.. О моя бедная, несчастная Юлия, теперь я навсегда потерял тебя!… Будь проклят, презренный убийца, называвшийся моим другом и похитивший у меня самое милое, самое дорогое существо! Будь проклят, и тысячу раз проклят!… Ах, чем я заслужил такое ужасное наказание?
