Карл Ганеман - Мёртвый палец
Вокруг стола, на котором лежали трупы, стояли лучшие врачи города, которые должны были произвести осмотр, и члены папского уголовного судилища.
Когда явился генерал-прокурор, аббат Сестили, все присутствовавшие встали со своих мест со знаками глубочайшего почтения; это была почесть, возданная не столько его сану, сколько его личному достоинству.
Дюбура же, хотя его и очень хорошо знали, приветствовали, правда, вежливо, но холодно и несколько свысока; в нем видели только свидетеля, от которого вправе требовать несколько интересных, относящихся к делу показаний.
Заняв свое место, аббат обратился к Помору, известнейшему хирургу в городе, и спросил его:
— Исследовали ли вы, милостивый государь, этих трех несчастных? Что вы нашли у них? Нельзя ли передать нам добытые вами о них сведения?
Спрошенный слегка поклонился седобородому священнослужителю и, обратившись к собранию, стал говорить:
— Милостивые государи! Вследствие требования высо-кодостопочтеннного судилища, чтобы мы высказали свое мнение по поводу трех убийств, коих достойные всякого сожаления жертвы мы видим перед собой, мы все пришли, касательно способа, коим совершено преступление, к тому заключению, что смерть этих трех особ причинена посредством режущего орудия, а именно так называемого скотобойного ножа. Ошибка в этом отношении невозможна. Но это еще не все. Я и мои сотоварищи в отношении дочери согражданина нашего Минса открыли новое преступление, которое омерзительнее тройного убийства.
Он на минуту остановился, чтобы перевести дух.
Дюбур, внимательно следивший за словами знамени-таго хирурга, быстро вскочил со своего места и воскликнул в смущении:
— Как, милостивый государь? Новое преступление, и над бедной Юлией? Что же это такое?
— Тише, господин Дюбур! — остановил его председатель строгим голосом. — Вы должны только слушать, а не задавать вопросы.
Молодой человек молча снова занял свое место. Но можно было заметить, что его покоробило от полученного выговора.
— Можно просить вас продолжать? — обратился председатель к хирургу.
Этот последний поспешил исполнить требование.
— Труп убитой мы подвергли тщательному исследованию, — говорил он, — и это исследование доставило нам неоспоримое доказательство, что убийца, перед тем как убить свою жертву, изнасиловал ее. Несчастная старалась защититься от нападения, но преступник сжал ей горло, что доказывается видимыми на нем темно-синими пятнами и отпечатком ногтей. Вследствие этого она пришла в бессознательное состояние, и гнусный злодей легко привел в исполнение свое омерзительное намерение.
Крик сильнейшего негодования, величайшего отвращения вырвался у всех присутствующих, и подобно электри — ческой искре перешел к собравшемуся на улице народу, который, не подозревая, истинной причины этого крика, думал, что в доме нашли четвертый труп и по этому поводу разразился также криками.
Один из находившихся в зале полицейских чиновников вышел из дома и сообщил толпе о результатах исследования. Бешеный крик и взрыв негодования против убийцы последовал за этим неосторожным сообщением:
— Где он? Пусть назовут нам его, мы его найдем и сами с ним расправимся! — кричал один гражданин.
— Разумеется! — кричал другой. — Те, что сидят в доме, в конце концов опять выпустят его!
— Правосудие!
— Смерть убийце!
— Выдайте нам его! Мы изрубим его в мелкие куски!
— Он должен трижды умереть, потому что убил трех человек!
— Да, да, ведите его сюда, мерзавца!
Так вопила, кричала, бушевала разноголосая толпа. Напрасно полицейский старался успокоить возбужденные умы: его не слушали.
Шум на улице дошел наконец до того, что в зале ничего нельзя была расслышать.
Аббат Сестили нашелся вынужденным отворить окно и обратиться к народу. Махнув рукой, он восстановил тишину, и таково было уважение к набожному старцу, что тотчас же воцарилась почти торжественная тишина.
— Любезные братья, — говорил аббат, — мы еще не знаем наверное, кто совершил все эти ужасные преступления; но поверьте моему слову, как скоро отвратительный злодей попадет в руки правосудия, он будет осужден. И это осуждение будет не легкое, ибо, как страшно было его преступление, так же страшно будет и его наказание. Каждый из нас, высокого или низкого состояния, богатый или бедный, обязан перед лицом этих ужасным образом убитых, перед лицом правосудия, употребить все свои старания, чтобы разыскать злодея. Обещаете ли вы мне это сделать?
— Да, да! — раздались почти единодушно тысячи голосов.
— Прекрасно, любезные друзья, я доволен вами, — начал снова аббат. — Но теперь исполните и другую мою просьбу. Отправьтесь без шума домой, или, по крайней мере, стойте спокойно. Ваш крик и шум затрудняют расследование преступления и не дают нам возможности посоветоваться о том, как отыскать следы убийцы. Итак, возвратитесь домой; быть может, Всемогущий поможет нам скоро достигнуть своей цели. А до тех пор, да хранит вас Бог, друзья мои.
Громкое «браво» было ответом на эту речь, и аббат закрыл окно.
Большинство последовало совету достойного старца и отправилось домой. Остальные стояли кучками и только шептались.
Когда аббат Сестили закрыл окно, заседание в гостиной убитого мастера опять возобновилось.
Дюбур попросил председателя дозволить ему сделать относящееся к делу замечание.
— Говорите, милостивый государь, — отвечал председатель.
— Я расскажу вам все, — начал молодой человек, — и думаю, что мои показания могут послужить к открытию преступника. Господин доктор Помар только что сообщил, что Юлия — мамзель Юлия Минс, — была изнасилована. Если это действительно так, то я более не сомневаюсь, кто совершил все эти ужасные злодеяния… Я его знаю…
— Назовите его! — крикнули все присутствовавшие.
— Но берегитесь, милостивый государь, заподозрить невинного! Помните, что свое показание вы должны будете подтвердить присягой! — сказал предостерегающим тоном председатель, почему-то чувствовавший к Дюбуру антипатию.
— Я это помню, милостивый государь, — отвечал гордо Дюбур, — но я слишком твердо уверен, чтобы иметь малейшее сомнение в том, что мое подозрение падет не на невинного. Итак, преступник — Иосиф Минс, собственный сын убитого. Да, милостивые государи, в таком важном деле я вынужден, как ни тяжело это для меня, подавить всякое чувство дружбы. Правосудие прежде всего; это моя обязанность перед самим собой и перед целым светом; мне повелевает это и Бог, и моя собственная совесть; я должен говорить, я должен исполнить свой долг.
Это самоувещание было встречено всеобщим молчанием. Только председатель, подававший знаки нетерпения вследствие многоречивости молодого человека, воскликнул с досадой:
— Избавьте нас от этих прекрасных фраз, милостивый государь, и говорите, наконец, дело! Какие у вас доказательства, что виновник — Иосиф Минс?
— Вы увидите это из моего показания, милостивый государь, — отвечал холодно Дюбур и затем, обратившись к собранно, тотчас же продолжал:
— Да, милостивые государи, с той самой минуты, как я услышал из уст высокопочтенного господина аббата Сес-тили об этих гнусных деяниях, мое подозрение пало на Иосифа Минса, которого я еще вчера считал за своего лучшего друга и с которым я в своем ослеплении думал соединиться еще более крепкими узами. Да и кому могло прийти в голову, что молодой человек вдруг начнет свое преступное поприще с убийства отца, сестры и служанки? Но теперь я, сначала не веривший в это тройное злодеяние, убедился в нем, когда услыхал, что девушка перед убийством была изнасилована. Именно это преступление и превратило мое подозрение в уверенность, что виновный — не кто иной, как Иосиф Минс.
— Из чего же вы это заключаете, милостивый государь? — спросил недоверчиво председатель, когда Дюбур остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвело на слушателей его сообщение.
— Из его признаний, — отвечал спокойно молодой человек. — Он, игравший перед светом роль добродетельного героя и часто бранивший меня за мои веселые похождения, так что и я считал его за самого добродетельного и религиозного человека, месяца три тому назад поразил меня откровенным признанием, что он чувствует к сестре преступную склонность. Отправлялись ли мы с ним на прогулку, или находились где-нибудь наедине, мой бедный, заблудший друг только и твердил о своей любви к сестре, о том, что эта несчастная страсть не давала ему никакого покоя и что он, во чтобы то ни стало, должен удовлетворить ее. Сначала я смеялся над ним, так как я обыкновенно все принимаю в виде шутки, но это его очень сердило. Тогда я постарался эту противоестественную страсть в нем побороть нравственными и религиозными увещаниями. Но все мои старания оказались бесплодными, я проповедовал глухому, и вместо того, чтобы утихнуть, страсть этого холерического, дикого, неукротимого человека, не понимавшего всей преступности своей склонности, возгорелась еще более. Наконец, он дошел даже до того, что стал делать целомудренной Юлии бесстыдные предложения, о чем мне эта последняя и призналась вся в слезах, когда я встретил ее однажды необыкновенно бледной и с красными от слез глазами и спросил о причине ее огорчения.
