Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— О том, что к похоронам в доме не готовятся, — напомнил уязвленный в лучших чувствах Данила.
О бороде он и не мечтал, борода ему даже не была нужна, в его-то девятнадцать, но вот усы не помешали бы. У ровесника Вани уже выросли — светлые, правда, чуть ли не прозрачные, и бородка такая же. Негоже быть женатому человеку без растительности. Может, после свадьбы усы в рост пойдут, думал Данила, может, одно с другим как-то увязано?
— Так верите ли — мне и спрашивать не пришлось! У баб-то язык долог! Как речь о покойном младенчике зашла, тут они мне все и выложили. Да уж такое рассказали! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Доставайте гривенник — я его заслужила!
— И что же?! — Данила хотел было схватить Авдотьицу за плечи и встряхнуть, может, и схватил бы, да только трясти того, кто на полголовы тебя выше, — несуразное занятие…
— Погоди, свет, погоди, не роди, дай по бабушку сходить, — утихомирил его нетерпенье Семейка. — Ведь она нарочно тянет! А ты, девка, не шути. Тебе деньги плачены.
— Вот что оказалось — хозяин-то не для себя в ту избу при Земском приказе ездил, а его научили. Парнишечка-то не московский, а со скоморохами пришел. Была у них, у скоморохов ночью с кем-то стычка, он убежал, спрятался где-то да и замерз сдуру. А сами скоморохи за ним идти боялись — ну как опознают? Там их в Земском приказе и оставят, без батогов не отпустят! Им же на Москве бывать не велено!
— Скоморохи?.. — Данила ушам не верил.
Это что же, опять ему Настасья на пути встала?..
— Вот они хозяину, Афанасию Ивановичу, все приметы дали и заплатили, чтобы тело вывез. Он все сделал, а его тут с другими санями ждали и увезли парнишечку отпевать и хоронить куда-то чуть ли не в Ваганьковскую слободу…
— Разумница ты, девка, — похвалил Семейка. — Все сходится — Масленица на носу, вот скоморохи в Москву на заработки и потянулись. Деньги ты честно заработала. Данила, доставай кошель и плати!
Затем, не беспокоясь, много ли осталось у Данилы от той полтины, что получена из денег дьяка Башмакова, он повернулся и зашагал обратно к церкви — вызволять заждавшегося извозчика.
Тот уж не молился, а ругался.
— Чертольской поедем? — буркнул наконец.
— Какая тебе Чертольская, свет? Нет больше Чертольской, — вразумил Семейка. — А есть Пречистенка. Государь ей так зваться указал.
— Отродясь на Москве прозвания улицам не меняли, — возразил извозчик. — Было Чертолье — и будет Чертолье.
— Стало быть, государь на богомолье в Новодевичий поедет, к Пречистой Смоленской Богоматери, а все по дороге будут непристойно черта поминать? — спросил Семейка. — Гляди, притянут тебя в Земский приказ, свет! Там-то научат, что улица Пречистенкой зовется!
Данила покосился на товарища — никто из конюхов еще не приспособился звать улицу на новый лад, и когда заходила речь о Больших конюшнях, где стояло под полторы сотни возников — крупных коней, обыкновенно запрягаемых в сани, — иначе как Чертольской ее и не называли. Очевидно, Семейке просто хотелось осадить извозчика.
Доехали не до самого Кремля, а, бережения ради, лишь до Колымажного переулка. Там извозчика отпустили.
— Ну, тебе, девка, налево, нам — направо, — распорядился Семейка. — Или наоборот, как твоей душеньке угодно.
Данила только дивился — насколько Семейка был мягок и ласков с товарищами, настолько строг с Авдотьицей…
— Да ладно тебе, — сказал он. — Ты ступай, я догоню. Провожу малость…
Парню было неловко перед Авдотьицей, и он пошел с ней рядом к Москве-реке, свернув с Волхонки, где не бывал с лета, и подивился тому, как снег преобразил знакомое место.
При взгляде сверху Москва-река была зрелищем удивительным. Сплошь исчерченная протоптанными тропинками и целыми наезженными дорогами, она кишмя кишела посадским людом. После того как лед крепко встал, удобнее всего было разъезжать по ней, а не по улицам: никаких тебе колдобин, какой санный путь надобен, такой сам себе и прокладывай.
По реке Авдотьице сподручнее всего было добежать до своей бани.
— А вон там «Ленивка», — показала она рукавицей. — Можно было и мимо нее пройти, но лучше за семь верст обойти. Там уже который день гульба!
Про гульбу Данила слыхивал. Кулачные бойцы, которые не могли дождаться Масленицы, чтобы схватиться наконец на льду Москвы-реки под кремлевской стеной, на потеху и на радость всему городу, дневали и ночевали в любимом своем кружечном дворе. И кабы хоть внутри сидели! Этот шалый народ околачивался и перед кружалом, на улице, задирая прохожих и обрывая подолы девкам и молодым женкам. У кого в голове хоть какое-то соображение имелось — уже за месяц до Масленицы к «Ленивке» и близко не подходил.
Вдруг он вспомнил: ведь в «Ленивке» не только кулачные бойцы — там и скоморохи собирались.
Томила!
Кто это ему про Томилу толковал, что он-де еще и кулачный боец?
Ведь наверняка Томила уже где-то поблизости от буйного кружала! Наверняка что-то знает про погибшего парнишку! Вон Авдотьица за деньги сколько сделала! Неужто скомороху деньги не нужны? Он за них рожу под кулаки подставляет, а тут — сказал с полдюжины словечек на ухо, и получай гривенник!
Но сперва следовало проводить Авдотьицу. Хотя к этой девке, пожалуй, и кулачный боец не сунется. Так приласкает!..
Вдруг она остановилась и за рукав удержала Данилу.
— А что, Данилушка? Кабы не мой рост окаянный — ты бы на мне женился?
— Кабы не рост? — Данила крепко задумался.
Он хотел ответить девке честно.
— Что я на Неглинке живу и в баню пошла — это ты пока оставь, — попросила она. — А вот я, какая есть? И личико у меня гладкое, и коса хороша, и всю домашнюю работу знаю, а коли на продажу прясть и ткать понадобится — и это смогу!
— Кабы не рост и не…
Данила внимательно оглядел Авдотьицу.
Она была права — и личиком неплоха, и косой, и детей, поди, здоровенных нарожает…
— Тебе бы из Москвы убраться куда-нибудь, — посоветовал он. — Денег прикопить, уехать, у хороших людей поселиться. Свахе заплатить. А тут ты пропадешь.
— Так женился бы?! — вскрикнула она в непонятном отчаянии.
— А чего бы и не жениться? Коли про твое неглинское житье не знать, да коли бы мне росту еще вершка три… четыре?..
— Я все умею! — заговорила она страстно. — И варить, и печь, и за коровой, и за курами ходить! Я и шить могу, и вышивать! Муж бы у меня нарядный ходил, как боярский сынок! Я бы такую рубаху ему вышила, что самому Милославскому надеть не стыдно! А денежки — денежки прикоплены. Я ведь не дурочка, понимаю — не век на Неглинке жить, старухи там не надобны. Почему, думаешь, я с тобой теперь связалась? Копеечку к копеечке кладу!
— Да сватаешься ты ко мне, что ли? — удивился Данила. — На кой я тебе сдался? Мне ведь и привести-то жену некуда — разве в Аргамачьи конюшни на сеновал!
— Коли бы ты мне полюбился, Данилушка, то в жены к тебе я бы не набивалась, — печально отвечала Авдотьица. — Твои же товарищи мне поперек пути бы и встали. Как Федосьице! Ведь и мне тебя увести некуда… пока…
— А было бы?
— Так и не тебя бы увела! — с внезапным весельем отрубила она.
И такое лукавство было на лице, так стрельнула глазами — Данила только крякнул. Он вдруг понял, чем эта здоровенная девка могла завлечь богатого купца.
— Послушай-ка. Вы, девки, ведь со скоморохами в дружбе… — Он замялся, не зная, как напомнить, что ту же Федосьицу ватага приглашала потрудиться плясицей. Не хотелось ему произносить имя брошенной им девки — да и только. Но Авдотьица догадалась.
— Хочешь, чтобы я тебя с ними свела? И так разведать про парнишечку?
— Оно было бы неплохо.
— Ну, коли так… Знаешь ли, что Настасья-гудошница на Неглинке объявилась?
Лукава была Авдотьица! Видела же, что между этими двумя что-то неладное затевается… И уставилась голубыми глазищами, словно говоря — ну, вспыхни, молодец, ну, потребуй, чтобы немедленно была тебе Настасья! А я погляжу, повеселюсь тихонько…
Но Данила словно окаменел.
Авдотьица еще не знала за ним странной повадки — когда голова занята важными мыслями, стоя раскачиваться, как дерево в бурю. Его шатнуло вправо и влево — девка только глазами водила, следя, как перемещается голова в меховом колпаке с маленькими отворотами.
— Ну так что же?
— Нет. Без Настасьи обойдемся.
Данила представил себе, что будет, если он примчится к отчаянной девке, а она поймет, что трудится он для Приказа тайных дел. Нарочно ведь подложит свинью! Данила помнил, как Настасья обвела вокруг пальца самого дьяка Башмакова, прикинувшись полюбовницей княжича Обнорского, и как тот, поверив, услал ее в безопасное место как раз накануне больших облав на лесных налетчиков.
Дело было слишком важное. Впутывать в него Настасью — потом свою единственную спину под батоги подставлять.
