Эллис Питерс - Прокаженный из приюта Святого Жиля
— В самом деле есть кое-что еще, — проговорил шериф. — Милорд Домвиль известил меня, что после того, как этому дворянину было велено собирать свои вещи, а затем покинуть дом, пропала вещь величайшей ценности. В доме ее найти, как ни искали, не удалось. Есть основания подозревать, что этот человек украл ее, дабы расстроить своего господина и отомстить ему за увольнение. Вот в чем он обвиняется.
Йоселин воззрился на него в насмешливом изумлении, он даже не рассердился и, уж во всяком случае, не испугался.
— Я? Украсть? — выдохнул он с величайшим презрением. — Да я бы не тронул и самой жалкой вещицы, принадлежащей ему. Будь моя воля, я б и пылинки с его двора не унес на подошвах. Он велел мне покинуть дом — я так и сделал, даже не задержался, чтобы собрать как следует свои пожитки. Все, что я унес с собой, на мне или вот в этих седельных сумках.
Подняв руку, настоятель призвал всех к сдержанности.
— Милорд, что за ценная вещь пропала? Велика ли она? Когда она потерялась?
— Это свадебный подарок, приготовленный мною для невесты, — ответил барон, — золотое ожерелье с жемчугом. Если вынуть его из футляра, оно умещается на ладони. Я хотел преподнести его девушке сегодня после обедни, но когда пошел за ним и раскрыл футляр, тот был пуст. Это случилось, наверное, около часа назад. Мы убили столько времени на напрасные поиски! А ведь то, что сам футляр на месте, должно было нам подсказать: вещь не потеряна, ее украли. И, кроме этого буйного молодца, которого выгнали за дело и который вел себя весьма вызывающе, никто из моего дома не выходил. Поэтому я обвиняю его в воровстве. Он получит все, что причитается ему по закону, до самой последней капли.
— Но знал ли молодой человек об ожерелье и о том, где оно хранится? — настойчиво спросил аббат.
— Знал, святой отец, — с готовностью откликнулся Йоселин. — О нем знала вся наша троица.
В воротах появились новые всадники. Их было еще больше, чем в предыдущей группе. Некоторые принадлежали к свите Домвиля, которую сам барон обогнал. В их числе были также Симон и Гай. Судя по лицам молодых людей, им отнюдь не хотелось быть на виду и они вовсе не стремились принять участие в происходящем. Они старались держаться за спинами других и выглядывали оттуда с растерянным и несчастным видом. Ничего удивительного в этом, конечно же, не было.
— Но я не прикасался к нему, — уверенно проговорил Йоселин. — Вот я перед вами в том, в чем покинул дом. Хотите — разденьте меня, тогда сами увидите: все, что на мне, — мое, до последней нити. Вот моя лошадь и седельные сумки: вытащите все, что найдете там, и пусть господин аббат будет свидетелем. — Нет, нет, только не вы, милорд! — добавил он в бешенстве, видя, что Домвиль сам двинулся в сторону серой лошади. — Не хватало еще, чтоб мой обвинитель рылся в моих пожитках собственноручно! Пусть обыщет все и рассудит нас человек беспристрастный. Отец настоятель, я взываю к вашему правосудию!
— Это вполне справедливо, — отозвался аббат. — Роберт, вы сделаете что нужно?
Приор Роберт величаво наклонил голову в знак согласия и с важностью отправился исполнять свою миссию. Двое подручных Прескота отстегнули седельные сумки. Ощутив нажим, лошадь встрепенулась и недовольно прянула в сторону. Но Симон тут же выскользнул из седла и подбежал к ней. Взяв в руки уздечку, он принялся успокаивать пугливое животное. Вскоре обе сумки лежали открытыми на булыжниках двора. Приор Роберт запустил руки в первую и начал по очереди доставать из нее немудреные пожитки. Разъяренный владелец бесцеремонно запихал их туда, наверное, меньше часа назад. Сержант торжественно принимал вещи у приора. Прескот стоял рядом. Скомканные в гневе льняные рубахи, штаны, жакеты, обувь, кое-что из запасной сбруи, перчатки…
Продемонстрировав всем, что в первой сумке пусто, приор Роберт нагнулся ко второй. Йоселин стоял неподвижно — подтянутый, длинноногий, стройный. Он почти не обращал внимания на обыск. На дерзком смуглом лице юноши играла самоуверенная улыбка. Кадфаэлю, однако, подумалось, что у госпожи Люси найдется несколько выразительных слов в адрес сына относительно его обращения со сшитыми ею рубашками. Но это произойдет, когда он вернется домой. Если он вернется домой…
И если он благополучно вернется домой, то что дальше? Что станет с девушкой, уведенной насильно сейчас со двора и запертой где-то тюремщиком вместе с престарелой служанкой? Никто не спросил ее, что она знает о происходящем, о чем думает. Она была для них не человеком, а лишь предметом доходной торговли. Из второго мешка было извлечено красивое платье для особо торжественных случаев, тоже варварски скомканное. За ним последовали различные кушаки и портупеи, голубая шляпа, еще рубахи, пара мягких башмаков, пара самых нарядных штанов — опять-таки голубых. Кадфаэль пришел к выводу, что подготовившая все это мать явно учитывала белизну волос, цвет кожи своего отпрыска и голубизну его глаз. И — о, удивление! — там оказалась искусно переплетенная книга в тонкой резной обложке из дерева — молитвенник молодого человека. Он ведь сказал, что грамотен.
Под конец приор Роберт вытащил маленький сверток из тонкого полотна. Положив сверточек на ладонь, приор принялся его разворачивать. Затем он поднял голову. На лице его было написано одобрение и удивление.
— Тут серебряный медальон, его владелец совершил паломничество в Компостеллу, к мощам святого Иакова.
— Это медальон моего отца, — пояснил Йоселин.
— Вот и все. Вторая сумка тоже пуста.
Внезапно Домвиль с победным рыком рванулся вперед:
— А что это? Там, в свертке, есть еще одна вещь: я видел, как что-то блеснуло… — Он потянул на себя свисающий конец ткани, чуть не сдернув сверток с руки приора. Серебряный медальон упал на землю. Ткань развернулась еще на несколько дюймов, и что-то, сверкнув в полете, золотой змейкой из филигранных желтых звеньев с кремовыми жемчужинами упало прямо к ногам Йоселина.
Он был настолько ошеломлен, что не мог вымолвить ни слова. Он просто стоял и смотрел на маленькую драгоценную вещицу, которая его погубила. Наконец Йоселин поднял голову, и его словно пронзили напряженные взгляды стоящих вокруг людей: радостно-насмешливый Домвиля, мрачно-удовлетворенный шерифа, отрешенно-печальный настоятеля и прочих безмолвных обвинителей. Юноша в ярости встряхнулся, пытаясь сбросить с себя немое оцепенение, и неистово вскричал, что не брал ожерелье и не знает, как оно попало в его сумку, однако тут же увидел, сколь бесполезно любое оправдание, и больше уже не оправдывался. У Йоселина возникла было безумная мысль отстоять свою правоту в схватке, но, встретившись со строгим, хмурым взглядом настоятеля, он решительно отогнал подобные мысли. Только не здесь! Он ведь поклялся себе не бесчестить аббатство. Так что, пока он здесь, остается лишь подчиниться. За воротами же — другое дело. Значит, сейчас придется сдаться — и со всею возможной покорностью: чем тверже недруги будут уверены в ней, тем меньше станут с ним осторожничать. Йоселин молча стоял, не оказывая сопротивления, а тем временем сержант со своими людьми заключали его в кольцо.
Они сняли с него меч и кинжал, а потом для пущей острастки взяли его под руки. Но поскольку воинов было много, а он — один-одинешенек, связать его они поленились. Домвиль стоял рядом и мстительно ухмылялся. Он не соизволил даже наклониться, дабы подобрать своюсобственность. Симон бросил уздечку серой лошади и рванулся вперед, ему и предоставили поднять с земли ожерелье, с тем, чтобы вручить хозяину. При этом Симон бросил на Йоселина взгляд, полный сомнения и тревоги, однако не промолвил ни слова. Пикары смотрели на арестованного с явным злорадным удовлетворением. Эта помеха теперь устранена с их пути, и если будет угодно Домвилю, то юнец никогда уже никого не потревожит. Воровство, а также вдобавок попытка посягнуть на жизнь высокородного вельможи — хоть он и был уже отстранен от службы — запросто может стоить человеку головы.
— Он получит все, что положено по закону, — произнес Домвиль, устремив на шерифа повелительный взгляд.
— Этим займется суд, — коротко отозвался Прескот и повернулся к сержанту: — Доставьте его в замок. Мне нужно переговорить с сэром Годфри Пикаром и господином аббатом. Я поеду за вами следом.
Арестованный двинулся в путь с кротостью ягненка, повесив белокурую голову. Руки его без протеста покорились хватке двух дюжих воинов. Братия, гости и слуги расступились, освобождая проход. Шествие миновало толпу, и в воздухе повисла гнетущая тишина.
Брат Кадфаэль, как и остальные, продолжал в оцепенении смотреть юноше в спину. Трудно было узнать в нем того воинственного молодчика, который чуть ранее ворвался галопом на большой двор, или того отчаянного влюбленного, что проник в лагерь врага в надежде выработать и осуществить какой-то трудновыполнимый, фантастический план спасения девушки, слишком испуганной, чтобы пойти навстречу желаниям своего сердца. Кадфаэль слабо верил в такие внезапные перевоплощения. В порыве чувств он заторопился к воротам, боясь потерять из виду печальное шествие. За спиной у себя он услышал голос Симона Агилона. Тот спрашивал:
