Дэвид Дикинсон - Смерть на Невском проспекте
— Его милость — это, по-нашему говоря, посол, — пояснил он с нескрываемой иронией, — отбыл с какой-то благотворительной целью в сопровождении своей мегеры-супруги. Мне приказано позаботиться о том, чтобы вы не умерли с голоду.
Усилием воли Пауэрскорт сумел удержаться от искушения поподробней обсудить внешние и внутренние характеристики первой дамы посольства. По опыту работы в Южной Африке он хорошо знал, что такое посольская жизнь, как она удушающе замкнута, полна внутренних дрязг и междоусобиц. Между тем за разговором они вышли на площадь, окруженную зданиями Зимнего дворца и Генерального штаба, которые в свете фонарей казались не только величественными, но и зловещими. Прямо перед ними высилась Александрийская колонна.
— Бывали здесь раньше, а, Пауэрскорт? Видывали такое?
— Да, мы были здесь с женой несколько лет назад. Повидали достаточно, — по правде сказать, подумал он про себя, повидали столько, что после четырех дней пребывания в Северной столице Люси еле передвигала ноги, и пятый, чтобы передохнуть, пришлось провести, плавая на катере по каналам.
— Вот мы и пришли, — сказал дипломат, — я тут завсегдатай. Занимаю отдельный кабинет. Очень удобно, когда нужно поговорить или не хочется наблюдать публику. Заведение называется «Надежда», что звучит ободряюще. Надежда в таких местах всегда вещь не лишняя, и чем порция ее больше, тем лучше.
Крепкий молодой татарин провел их в кабинет, где не было окон, а самой отличительной чертой интерьера являлись обои. Они были темно-красные с золотым узором, который Пауэрскорт, поискав наиболее соответствующее определение, назвал энергичным. Человек, настроенный благожелательно, сказал бы, что изображены кольца, петли, арки и росчерки всех мыслимых форм и размеров. Настроенный агрессивно сказал бы, что художник, придумавший сей замысловатый узор, сошел с ума. А вот человек, чувствительный к визуальным образам, — тот при виде этих обоев сам бы сошел с ума. Но, кто знает, вдруг тут считается, что такого рода декор способствует аппетиту?
— Да, дикий рисунок, Пауэрскорт, — бодро прокомментировал де Шассирон. — Местные традиции — дело одно, шесть веков искусства оформления интерьера, от Ренессанса до обюссинских гобеленов, — другое. Не сочетается никак. Тут людям нравится, чтобы завитушек побольше.
Появился официант, принесший бутылку вина на пробу.
— Превосходно, — оценил дипломат. — Благодарение Богу, здесь имеют пристрастие к французским винам. Шабли — первостатейное.
Они начали с блинов с черной икрой, и де Шассирон заговорил о деле.
— Давайте-ка я расскажу вам, Пауэрскорт, — он помолчал, прожевывая особенно крупный кусок, — все, что мне известно о Мартине. Это много времени не займет. — Он сделал глоток вина. — Приехал во вторник. Ни одной душе не сказался, зачем и с какой целью. Даже не доложился послу, к великому неудовольствию его милости. В среду утром, опять никому ни слова, куда-то отправился, никто не знает куда. Неясно, когда он умер — в среду вечером или в четверг утром. Неясно также, там ли он умер, где его нашли, или в каком-то другом месте. Вот и вся история последних часов жизни Родерика Мартина.
Пауэрскорт подложил себе блинов.
— Отличная вещь, эти блины. Ну, могу сказать вам одно: это почти столько же, сколько известно и мне. Почти — потому что для меня новость, что он не доложился послу. В остальном — ноль. Все попытки прорваться к премьер-министру для консультации оказались тщетны.
Де Шассирон тщательно вытер рот. Очень за собой следит, отметил Пауэрскорт. Когда принесли горячее (Пауэрскорт заказал мясо, а дипломат — рыбу), Пауэрскорт попросил просветить его насчет текущей русской политики. Возможно, сказал он, разгадка жизни и смерти британского дипломата Родерика Мартина таится в главенствующих сегодня политических взглядах и настроениях.
Де Шассирон улыбнулся:
— С превеликим удовольствием, Пауэрскорт! Ничто так не льстит сердцу дипломата, как возможность изложить свои личные соображения относительно истории и современных веяний. Однако с чего начать? Санкт-Петербург, знаете ли, весьма обманчивый город. Смотришь на всю эту красоту, на прекрасные здания, на центр города, созданный гением Кваренги, Растрелли и прочих европейских архитекторов, мастеров барокко, и кажется тебе, что ты где-то в Европе, в каком-нибудь Милане, Риме или Мюнхене. Не обольщайтесь! Это — обман. Обман точно в том же смысле, в каком обманчива Америка, за исключением Нью-Йорка или Вашингтона, где единый — ну, более-менее — английский язык заставляет нас думать, что у американцев и у нас одна общая культура, и исповедуем мы общие ценности. Это глубокое, даже глубочайшее заблуждение. Точно так же и здесь — архитектура наводит на мысль, что вы находитесь в какой-то нормальной европейской стране. Вместо «Дворец дожей в Венеции» читай «Зимний дворец». Вместо «галерея Уфицци» читай «Эрмитаж». Какое заблуждение! Даже в этом городе, затеянном с той самой целью, чтобы превратить соплеменников в добрых европейцев, Петр Великий не преуспел в своем начинании. И если уж русские не европейцы здесь, подумайте о том, каковы остальные! Россия — крестьянская страна.
Очень любопытно, подумал Пауэрскорт, но как это связать с гибелью Родерика Мартина?
— И вот что еще я могу сказать о здешней архитектуре, Пауэрскорт, — де Шассирон ловко орудовал рыбным ножом, отделяя кости от мякоти. — Не знаю, на что должны походить здания в демократической стране, может, на этот их чертов Конгресс в Вашингтоне, но все, что построено здесь, — воплощение самодержавия и создано для того, чтобы тут жили самодержцы и передавали это великолепие по наследству другим самодержцам. Огромные дворцы, разбросанные по окрестностям, все эти Петергофы, Гатчины и Царские Села, над ними всеми тень — и это тень Версаля Людовика XIV, «короля-солнце». Романовы — последние настоящие самодержцы в Европе, если не сказать, в мире. У нашего короля по сравнению с ними власти не больше, чем у английского приходского священника, за которым бдительно наблюдает строгий приходской совет. — Он поднял вилку и помахал ею перед лицом Пауэрскорта. — Как вы думаете, сколько и какого рода выборных органов, советов, ассамблей и парламентов имеются в распоряжении царя, чтобы помогать ему в управлении этой огромной страной? Два? Три? Палата общин? Палата лордов? Нет. Ни одного нет, даже палаты лордов. Я всегда подозревал, что английской короне повезло, — аристократы собраны в палату лордов и могут там интриговать друг против друга, а не замышлять заговоры против своего короля. Очень удобно, как ни верти. Местную знать, конечно, не назовешь вполне европейской, но представителям ее прекрасно известно, какой политической властью обладают аналогичные сословия в других странах. Если вы английский лорд или герцог, ваша власть, может быть, не так значительна, как в добрые старые времена, однако она вполне реальна и, может быть, даже более велика, чем принято думать. А если вы прусский дворянин-землевладелец, ваша власть просто огромна. Здесь же политической власти нет ни у кого.
— Так что же тогда делают здесь те люди, которым место в русских палате лордов, палате общин или конгрессе? Куда направлена их политическая энергия?
— Отличный вопрос, Пауэрскорт. Хотел бы я сам знать на него ответ. — Де Шассирон вставил монокль, чтобы еще раз просмотреть винную карту. — Некоторые выступают за реформы и так далее. Другие входят в крайне левые группировки, которые возникают то и дело. Третьи пускаются в азартные игры, проигрывая порой огромные состояния. Прелюбодействуют напропалую, соблазняют чужих жен. Очень тут это дело распространено. Злые языки поговаривают, что Толстому не понадобилось ничего сочинять в романе про Анну Каренину и графа Вронского, все писал с натуры. Ну и пьют, конечно. Это, понятное дело, обычное дополнение к адюльтеру и безудержной игре. Иногда все бросают, скрываются в свои поместья. У многих здесь, не поверите, имения размером со среднее английское графство. Но выдержать сельскую идиллию не всегда удается. Невозможность ладить с крестьянами, склонными к воровству и дикости, гонит их назад в города. Бывают и трагические исходы. Рассказывают историю, наверяка выдуманную, о барине, который удалился в провинцию, чтобы прочесть всего Достоевского и возвысить свою душу. Так вот, после третьего романа не выдержал — выстрелил себе в висок.
Однако вряд ли все вышеперечисленное могло привести к смерти английского дипломата, усомнился Пауэрскорт.
— А политический террор? — спросил он. — Что вы скажете обо всех этих покушениях на убийство? Может это быть как-то связано со смертью Мартина?
— Французский посол — а это, Пауэрскорт, самый мудрый из иностранцев, живущих в городе, — так вот он говорит, что общество в России находится в состоянии войны само с собой. Он считает, что тут два шага до гражданской войны или революции. Ничего стабильного. Царь одновременно и символ власти, и причина множества проблем. Символ — потому что выражает собой почти триста лет самодержавного правления, а суть самодержавия такова, что не позволяет ему делиться властью с какой-нибудь ассамблеей или выборным органом. Он очень плохой руководитель, и если кто-то из назначенных им министров умудряется делать свою работу, как полагается, его тут же увольняют, потому что рядом с ним царь выглядит невыигрышно. А затем назначается очередной серый лизоблюд, и снова возникают проблемы. Царь и его семейство в известном смысле заложники в своих дворцах. Охрана никуда их не выпускает, чтобы их, не дай Бог, не взорвали. В Царском Селе они, по крайней мере, в безопасности: их круглые сутки напролет охраняют тысячи солдат и полицейских. Это золотая клетка. Золотая, но все равно — клетка.
