Эля Хакимова - Дело княжны Саломеи
— Ничего от вас не скроешь, Максим Максимович, — хихикнул журналист. — Прозреваете все насквозь, аки василиск!
— Вы бы попробовали для разнообразия шесть дней побыть в роли хорошего человека, — проворчал Грушевский, закуривая сигарету. — Ну хоть день, учитывая вашу натуру.
— Как только это станет интересно широкой публике, непременно, — легко пообещал Животов и достал блокнот с карандашом. — Однако, к делу, что вы можете сказать? Сама княжна утопилась, или ей в этом помогли?
— Вам я ничего не могу сказать. Кроме того, что это не ваше дело.
— Но позвольте, от прессы нельзя скрывать, общественность требует, так сказать, и я просто обязан удовлетворять…
— За официальными сведениями обратитесь к полиции, не мне вас учить. Я же здесь присутствую как лицо частное и свои мысли предпочитаю оставлять при себе.
— Дааа… — протянул Животов, убирая карандаш. — Я ведь как писатель этим случаем заинтересовался. Молодая княжна, купец-самодур, сами понимаете, каким успехом мог бы пользоваться такой роман.
Сей борзописец действительно пописывал на досуге еще и романы, которые пользовались успехом в низших слоях читающей публики, среди горничных и лакеев. Одни названия чего стоили: «Макарка-душегуб», «Игнатка-горюн», «Тайна Малковских трущоб».
— Кузьма Семенович, — Грушевский кивнул на Животова. — Вы, кажется, не всех гостей из парка проводили.
— Пожалуйте, сударь, — оттеснили от мостков журналиста мужики с баграми. Кузьма Семенович обратился к Грушевскому.
— Она это? Что-то больно страшная…
— Не знаю, кто это. Женщина пролежала в воде не менее месяца, судя по степени разложения. В деревне никто не пропадал? Не старая, среднего роста. Нужно осмотреть, но это только если пристав позволит.
— Придется звать полицию?
— Давно пора, — вздохнул Грушевский. — Тело перенесите на носилках, оно в очень плохом состоянии, так что осторожно. В подвал и под лед, пока пристав не приедет. Управляющему и Домне Карповне я сам все скажу. Что Зимородов, пришел в себя?
Дело в том, что, по словам лакея, Зимородов весь вчерашний вечер пил по-черному и был решительно не в себе, когда не спал. А спал так, что больше походил на мертвого. На вопрос Грушевского лакей коротко мотнул головой, мол, и не спрашивайте. Мимо мостков прошел поп из храма Николы-Бережки, его Максим Максимович помнил еще со вчерашнего дня венчания. Сейчас, в это прохладное утро, в дымке легкого тумана, наползающего с озера, не верилось, что лишь вчера было так жарко, душно, людно… Всего лишь несколько часов назад в каждом взгляде, в каждом человеке ощущалось ожидание праздника. А теперь белые пальцы тумана, выползающие из черной озерной воды, пытаются вернуть себе то, что отобрали у него люди.
Когда Грушевский возвратился в китайский домик, Коля еще не проснулся. Разметавшись на неудобном жестком диванчике, обитом тканью с восточными птицами и цветами, мальчик спал неглубоким беспокойным сном. Иван Карлович сидел перед портретом в той же позе, в которой его оставили. Вкратце рассказав Тюрку о страшной находке у озера, Грушевский еще раз взглянул на Колю и тяжело вздохнул. Словно услышав его во сне, студент очнулся.
— Ее нашли? — с ясными, будто не со сна, глазами резко выпрямился Коля. — Там, в озере?
— Коля, вам надо ехать в Санкт-Петербург, — Грушевский поспешил перебить запротестовавшего мальчика. — Мы с Иваном Карловичем проводим вас до станции, а потом вернемся сюда. По приезде в город мы непременно встретимся, и я все вам расскажу. Сейчас я знаю так мало, что боюсь невольно ввести вас в заблуждение. Каждый день заходите или посылайте записки вот по этому адресу, это моя квартира.
Бледный Коля встал, отворачивая глаза, надел еще сырую тужурку и в полном молчании вышел. Только на станции, когда уже подъезжал поезд, Коля остановился перед Грушевским.
— Обещайте, что найдете ее. Или ее, или… правду. И уж тогда не скроете от меня ничего, — потребовал он твердым тоном.
— Вы уже теряли кого-нибудь? — спросил в ответ Максим Максимович.
— Отец умер в прошлом году. Но он давно болел. Его сослали из Польши в Грузию как политически неблагонадежного. В Тифлисе я и познакомился с Саломеей, не думайте, что я один из пажей в ее петербургском салоне. Я и в университет поступил только для того, чтобы быть к ней ближе, поэтому приехал сюда, а не к тетке в Варшаву, как обещал отцу.
— Мужайтесь, Коля, — крепко, как взрослому, пожал ему руку Грушевский на прощание. — Все будет хорошо. Княжна найдется. Не слушайте сплетни, не верьте журналистам, сейчас пойдет свистопляска, дело будет громкое. Ждите меня, я обещаю, что найду истину, чего бы мне это ни стоило.
На обратном пути Тюрк не выдержал и спросил безразличным тоном, зачем Грушевский солгал Коле? Он ведь уверен в обратном, в том, что княжна мертва, что правду найти невозможно. Ну и что? Необязательно разбивать сердце мальчику прямо сейчас. Надежда, даже на нечто несбыточное, но хорошее, все же лучше уверенности в плохом. Таково уж сердце человеческое, вздохнул Максим Максимович. Однако Тюрк непримиримо покачал головой. Грушевский же затосковал по теплой гостиной и горячему завтраку.
Но в дом им так и не удалось попасть. На пороге они встретились с Домной Карповной, она собиралась на островок, проводить в последний путь старца Тимофея Митрича. Весть о новопреставленном уже достигла монастыря, а стало быть, и архимандрита. С ней рядом топтались церковный служка, местный поп в полном облачении и несколько домашних слуг, которые, хоть и не так, как купчиха, но верили в святость озерного жильца. Они не прочь были поприсутствовать на знаменательном обряде, авось и это зачтется где-нибудь там, в мире ином. Никого из чужих не было, так как мало кто знал о кончине старца. Но это и к лучшему, сказала Домна Карповна. А то ведь народишко пошлый, ему подавай доказательства святости, нетленность, аромат мирра и тому подобное. Без этого людям верить тяжело. Но, видно, так и надо, чтобы спасаться было труднее.
По пути Домна Карповна вкратце рассказала Грушевскому свою горькую жизнь. Рано лишившись матери, она выполняла в доме обязанности хозяйки, заменила мать своему брату. Перед смертью отец выдал ее за купца-старовера, жениха она впервые увидела перед алтарем, обо всем было сговорено за ее спиной. Немалое приданое тут же пошло в оборот, муж слова доброго не сказал за десять лет семейной жизни, зато бил смертным боем. Все пять ее беременностей заканчивались выкидышами. А после смерти мужа, скоропостижно скончавшегося от удара, все его наследство, по давнишнему уговору с ее отцом, полностью перешло брату, Андрею Карповичу Зимородову, который хоть и не бил Домну, а все же воли тоже не давал. Жила она в его доме нищей приживалкой, служанкой и подмогой управляющему. Единственная ее отрада — племянники. Воспитывала сиротинушек тетка, так как вечно больная мать не могла присматривать за ними. А отец так и вовсе угнетал в них всякую веру и любовь, особенно в сыне своем. Мальчик пошел в мать, рос нервным и слабеньким, таким только любовь помогает. Совсем он озлобился, даже на тетку шипит, а тут назло отцу связался с пропащими людьми, смутьянами и богохульниками. Раньше он хотя бы к тетке прислушивался, Бога почитал, в церковь ходил, хотел даже в монастырь — в монахи постричься, да отец не позволил, как бы не на беду свою.
Грушевский несколько иными глазами после этой беседы стал смотреть на вальяжную, дородную красавицу. Сколько же душевных сил понадобилось этой удивительной женщине, чтобы идти по столь тернистому жизненному пути так плавно и спокойно, с тихой верой, достоинством и смирением взирать на людей вокруг, на вечные небеса? Единственное, что покоробило Грушевского, — та страстность, непривычно волновавшая спокойную поверхность глубокого душевного моря Домны Карповны, с которой она говорила о племянниках. А ведь, пожалуй, купчиха очень сильно не хотела прихода в дом новой хозяйки. Княжна могла родить наследников Зимородову, которые отняли бы у первенца и деньги, и огромную чаеторговую империю, построенную еще ее отцом и мужем на приданое Домны. Впрочем, никаких выводов из этого волнения Грушевский делать не стал. Уж больно верующей была Домна Карповна, больно хороша была в своей праведности и смирении.
Попробовал было заговорить Максим Максимович об утопленнице. В первую голову его волновало продолжение поисков княжны. Однако по этому вопросу Домна Карповна уходила в тяжелое гранитное молчание. Неизвестно, на что она надеялась втайне. Что княжна забудется и рассеется, как этот утренний туман над гладью озера? Что все утрясется как-нибудь само собой, и племянники под ее крылом благополучно созреют, оставшись единственными наследниками зимородовских миллионов? По собственному опыту Грушевский слишком хорошо знал, что люди не исчезают бесследно, вот так вот, без вести, без трупа, без последствий для всех, кто вольно или невольно был с ними связан. На вопрос, не могли ли старец и Алена спутать графиню с богородицей, Чалова даже обиделась.
