Игорь Минутко - Золотая братина: В замкнутом круге

– Минуту! – Любин просмотрел список, лежащий перед ним. – Так… Вот если в шестнадцать тридцать? Экскурсия слушателей курсов менеджеров, небольшая, двенадцать человек. Давайте, Вениамин Георгиевич, только чтобы все было точно. Вы вводите его в зал ровно в шестнадцать тридцать, вас встретят, проводят. Экскурсия уже в зале, сразу начинает говорить экскурсовод.

– Договорились, Иван Кириллович. Я вам через некоторое время позвоню, уточним детали.

В половине пятого экскурсия молодых менеджеров дисциплинированно выстроилась у стенда с сервизом «Золотая братина». Девушка-экскурсовод со строго-торжественным видом и с указкой в руке, посматривая на Ивана Кирилловича, стоящего у стены, была готова начать свой рассказ…

Открылась дверь, и в зал вошли Миров и Табадзе, а за ними Никита Васильевич Дакунин в костюме и при галстуке. Следом двое молодых людей богатырского сложения со спокойными лицами. Миров и Табадзе подошли к Любину, и теперь все трое смотрели на Никиту Дакунина, который остановился сбоку от экскурсантов и, казалось, ничего не видел, кроме сервиза «Золотая братина». Странно, лицо его было совершенно спокойно, даже анемично, все в нем замерло, и только в глазах с расширенными зрачками трепетал голубоватый дьявольский свет. И еле заметно шевелились губы.

Иван Кириллович кивнул девушке-экскурсоводу.

– Наша экскурсия по Музею народного искусства России… – голос хотя и был академически поставлен, но в нем прорывалось волнение, – заканчивается в самом священном для нас зале. Перед вами жемчужина нашей обширной коллекции – уникальный, неповторимый сервиз «Золотая братина», шедевр, сотворенный руками русских мастеров в восемнадцатом веке…

«Невероятно, непостижимо, – думал Иван Кириллович Любин с нарастающим чувством ужаса, глядя на Никиту Васильевича. – Все повторяется… Никита Никитович Толмачев так же вымолил у суда удовлетворения своего последнего желания – увидеть перед смертью „Золотую братину“… Отец рассказывал, что и для него, и для Забродина это было потрясением – тот промозглый осенний вечер остался в их памяти навсегда, до смертного часа…»

Они приехали в музей раньше тюремной машины, чтобы встретить ее. И оказались одни в полуподвальном зале, где в большой витрине под бронированным стеклом была выставлена «Золотая братина». Кирилл Захарович сначала включил неяркий верхний свет. Только с одной стороны вдоль подвальных окон, забранных в металлические решетки, и вдоль глухой стены с другой стороны шел искусный монтаж больших фотографий и картин, на которых были виды сибирских городов XVIII века, Уральских гор, деревень, лесных трактов зимой, летом, осенью, виды Катлинского завода. Некоторые из картин монтировались под разными углами, были подсвечены снизу, создавалась объемная перспектива. Подходя к витрине с «Золотой братиной», вы как бы проделывали путь через сибирские и уральские просторы. Сводчатые потолки зала были расписаны под небо – облака, синь, акварельные отсветы невидимого солнца… Велик небесный простор над русскими далями. Кроме витрины с сервизом, в зале ничего не было.

Кирилл Захарович нажал кнопку на маленьком дистанционном пульте, который был у него в руках, – в витрине с сервизом со всех четырех сторон вспыхнули невидимые лампы с веером рассеивающего света. Несчетное число раз видел возникающую в свете картину Кирилл Захарович. Но каждый раз – как впервые: замирает сердце от восторга и невыразимой печали, волнение сжимает горло. Свет дробится в гранях золотых блюд, подносов, кубков, орнаментные изображения начинают неуловимо двигаться, внутри витрины возникает черный бархатный объем… Нажата еще одна кнопка на пульте – и луч невидимого прожектора падает на чашу-братину, которая связывает, притягивает к себе все предметы сервиза; луч начинает медленное скольжение по сверкающим бокам братины – и оживают, перемещаются орнаментные рисунки. Жутковатое ощущение: сейчас бесшумно раздвинется в стороны бронированное стекло, и историческая бездна, обернувшись действительностью, поглотит тебя…

– Всмотрись, Глеб, – говорил в тот незабываемый вечер Любин. – Вот главный смысл, который мастера вложили в сервиз. Тайный смысл… Мне кажется, я его разгадал. Об этом и книга, над которой тружусь. Смотри! Все пугачевцы, все простые русские люди, вовлеченные в борьбу, – воплощение свободы, воли, несокрушимости. А каратели, царевы драгуны? Несколькими пунктирными линиями, штрихами… Как это удается? Эту загадку народного гения я разгадать не могу. Пока… Смотри: каратели не воспринимаются победителями! В них смятение, подавленность совершенными убийствами, поджогами. Ты понимаешь, Глеб, что здесь сказано? Да, человек рожден для свободной жизни, за нее надо бороться. Но не насилием! Вглядись, вглядись! Отсюда то поразительное чувство сострадания, прощения, которое охватывает при виде «Золотой братины». Сервиз вопиет: «Не убий!» Ты понимаешь? В нем воплощена главная заповедь Христа: «Не убий!..» И одновременно страстный, прямо яростный призыв к свободе. Как совместить первое и второе? Творцы сервиза не знают ответа на этот вопрос, они мучаются над ним, страстно ищут на него ответ и нам через века передают свой поиск. Но мне абсолютно ясно одно: они одинаково сострадают и жертвам, и палачам… Быстро вошел дежурный охранник, доложил тихо:

– Кирилл Захарович, привезли.

– Пусть войдет, – сказал Любин. – Конвой попросите остаться за дверями.

Любин и Забродин отошли в сторону, к глухой стене, встали за картиной, обращенной углом к входной двери, и были теперь невидимы.

Дверь открылась. И в зал под сводчатым небесным потолком вошел Никита Никитович Толмачев. Он был в полосатой куртке и полосатых штанах, в черной шапке без козырька – в одежде смерт ника. Никита Никитович казался огромным, сутулым, лица его в слабом освещении не было видно. Несколько мгновений он стоял в дверях, всей своей позой устремленный вперед, к витрине с «Золотой братиной»… Потом медленно, тяжело зашагал по «сибирской дороге» (так называл Любин этот проход по залу), остановился в трех шагах от витрины… Замер.

В меняющемся освещении сервиз жил своей жизнью, ослепительно сияли золотые совершенные формы, двигались, еле уловимо перемещались люди, лошади, хвосты пламени на орнаментных рисунках чаши-братины. Еле слышная, несомая историческим ветром походная казачья песня, конское ржание, плач ребенка, клокотание пламени, стоны, боевой клич…

Участилось, стало слышным хриплое дыхание Толмачева. И вдруг Никита Никитович завыл – страшно, по-звериному, сводчатые потолки эхом повторили этот вой. В зал ворвались два милиционера, но Любин остановил их повелительным жестом, и они остались стоять в дверях. А Никита Никитович Толмачев бухнулся на колени, подполз к витрине с сервизом и, ударяя лбом об пол, закричал утробно, жутко, давясь рыданиями:

– Россия, прости!.. Народ русский, прости!.. Дарья, прости! Господи, прости!.. Прости и помилуй…

И Толмачев замертво рухнул на пол. В уголках полуоткрытого рта пузырилась пена. Подбежали милиционеры, подхватили Толмачева под руки, потащили к двери. Ноги в серых арестантских ботинках волочились по полу, голова поникла вправо и стукалась по плечу. Никита Никитович был без сознания.

– Итак… – Девушка-экскурсовод глубоко вздохнула. – Восемнадцатый век, на престоле императрица Екатерина Вторая…

Глава 53

«Это ваша кровь, мастера»

Всю дорогу, считай от самого Санкт-Петербурга, дожди, ненастье, дороги раскисли. Сколько лошадей загнали в долгом, бесконечном пути. И совсем беда: любимый жеребец Грант, боевой товарищ, ногу сломал на переправе через бурную, клокочущую желтыми бурунами реку, вышедшую из берегов от беспрерывных ливней. Пришлось пристрелить. Зол полковник Демин, гнев и черное раздражение душу сотрясают. И коня жаль, и к Лизе ко второму августа, ко дню ее рождения, не успеет, как обещал. Одна отрада: посулился граф Григорий Григорьевич Оболин сватом быть, сам к родителям Елизаветы Петровны Борятиной, фрейлине ее величества русской императрицы, явиться – жениха портрет рисовать. Так сказал Григорий Григорьевич, в дальний путь провожая. И посулил еще:

– На Урале ладно дело справишь – на свадьбу вашу не поскуплюсь. И подарок от меня ждите.

«Да уж справлюсь! – думал полковник Демин, нахлестывая кнутом потные бока дюжего мерина, которого на последней ямской заставе взял. – В один день все исполню. Может, какое именьице граф в подарок пожалует? Пусть небольшое. И людишек чуть». А вот и дороге – слава тебе, Господи! – конец: за ярко-зеленым полем, грядами дремучего леса окаймленным, под тяжелыми хмурыми небесами, дождем беременными, – стены Катлинского завода, деревянная церковь из-за них колоколенкой выглядывает. Собаки брешут – все громче и громче.