Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце
…1901 г.
На днях у красавицы Молли был день ангела. Я, сознательно давно ставший тенью ее ангела, как одержимый, бродил по Петербургу в поисках подношения, достойного моей Несравненной, и в одной из лавок среди различных диковин, в дальнем уголке своего потаенного царства старины еврей-антиквар отыскал дивный раритет ампирного стиля. Это была искусно сработанная музыкальная шкатулка — великолепный ларец, выточенный из янтаря с прожилками как у ореха или карельской березы, богато инкрустированный золотом. Что привлекло меня более всего — дивной красоты голова песнопевца Орфея, возлежащая на лире (тоже, разумеется, из золота) и как бы венчающая шкатулку.
Приподняв приятно тяжелую крышку, можно было насладиться подзабытой мелодией из «Орфея и Эвридики» Глюка. «Лучшего дара для моей прекрасной пианистки нельзя и представить — сам Отец Поэзии и Музыки Орфей будет покровительствовать Молли в творчестве и благословлять в ней Ewige Weiblichkeit»![158] — мгновенно сообразил я и, завороженный, не торгуясь, тут же выложил за чудный ларец требуемую сумму (промыслительным образом это оказались все деньги, которые со мной были).
Увидев прелестный ларчик, Молли обрадовалась, как малое дитя, и со всей своей непосредственностью даже поцеловала своего учителя в щеку. Клянусь, что этот невинный поцелуй был для меня слаще, чем страстное лобзание самой Афродиты, и я запомню его навеки! Моя Повелительница тут же унесла новую «игрушку» в свой будуар. Я не удивлюсь, если узнаю, что теперь, пока ей не наскучит, Молли будет спать с ней под подушкой. Какое бесхитростное создание! Знала бы она еще, как много этот дар значит для меня… Не одна тысяча лет миновала с той баснословной, мифотворной поры, когда я сам увлекся мистериями орфиков.[159] А ведь именно Великий Иерофант Орфей посвятил меня, молодого жреца Дельфийского святилища, в Тайну Вечного Перевоплощения! «Погрузись в глубины своей собственной души! — заповедовал он мне у подножия векового священного дуба. — Огнем твоей мысли испепели свою плоть, пламенем твоей мысли! Без страха отделись от материи, и душа найдет себе новую обитель». Именно он учил меня, что все человечество — плоть и кровь Диониса, а всякий человек — лишь один из растерзанных членов, которые в вечном Страдании, в преступлениях и катаклизмах, в Ненависти и Любви, во Лжи и в Истине ищут друг друга на протяжении многих тысяч существований, чтобы когда-нибудь слиться воедино. А потом Великий Иерофант — Мистагог сам был растерзан кровожадными вакханками в порыве необузданного сладострастия и ревности, и я сам видел, как голова сладкоголосого Орфея поплыла на лире по волнам фракийской реки Эбро, слышал, как уста Учителя шептали одно имя — имя прекрасной Эвридики… Сначала ему поклонялись многие, потом забыли, предав.
Теперь только Посвященные самых высоких степеней и градусов, которых можно пересчитать по пальцам, чтут его, исполняют заветы умершего бога и помнят истинный смысл Таинства Перевоплощения, вечной метемпсихозы, но почти никто из нас уже не верит всем существом, что тварный мир очнется и что люди — разрозненные кусочки целого — очистятся и снова обретут Единство во Вселенском Сверхбожестве. А я, последний Великий Иерофант, нашел мое Целостное Божество, мою Всемогущую Госпожу, не желаю знать ни других богов, ни какого-то абстрактного счастья всего человеческого муравейника. Я уже служу моей Единственной Божественной, и непременно заслужу Ее взаимность! Все прочие «вечные смыслы», нравственные императивы, заповеди — для меня химера и пустое место, ими можно и нужно пренебрегать, переступая через кровь, через плоть и через жизнь любого человеческого муравья, цена которой жалкий обол.[160]
…1901 г.
Сегодня вечером после обычного сеанса нашего музицирования банкир неожиданно велел мне зайти в кабинет для «безотлагательного» разговора. Пребывая еще в обаянии очередного общения с моей юной Госпожой, я не имел никакого дурного предчувствия, ни сном, ни духом не ожидал от Савелова никакого подвоха. Стоило, однако, мне переступить порог его кабинета, как я услышал не терпящий возражений стальной голос хозяина дома:
— Нынче же вечером вас не должно быть в Петербурге, молодой человек.
— Но позвольте, — я сразу почувствовал, как мой голос предательски сел. — Я ничего не понимаю. Что-то случилось?
Отец семейства с хмурым видом протягивал мне тугую пачку банкнот.
— Ваше счастье, что пока ничего не случилось, но в последнее время вы, сударь, стали много себе позволять!
«Знал бы ты, каким оно будет — последнее время, да и когда!» — пронеслось у меня в уме, прозвучало, однако, другое:
— Нет, я действительно не понимаю ваших намеков — я и в мыслях не держу ничего дурного! Если вы о Молли.
— Разумеется… А держал бы что-либо скверное за пазухой, то и разговор с вами был бы другой, — усмехнувшись, перебил меня Савелов. — Не по нраву мне, батенька, когда в доме всякие молодые красавцы паркет натирают. Дочь у меня единственная, возраст опасный — за ней глаз да глаз нужен. Дело известное: сперва музыка, спевки ваши, потом всякие дорогие и двусмысленные презенты, всякие шуры-амуры, орфеи-эвридики, а там уж до греха пол-шага. Не хватало еще моей дочери этих духовных пряностей, разных поэтических аллегорий! Странно, право, откуда у скромного учителя лишние тысячи на антиквариат… Ну, хватит нам разговоры разговаривать — берите деньги и уезжайте подобру-поздорову. Вы слышите?
— Но занятия! — не отступался я. — У Молли несомненные творческие способности. К чему портить ей будущее?
— Не беспокойтесь и не давайте советы старшим, юноша! Я и без вас обо всем позаботился: музыкой с Молли теперь будет заниматься пожилая благонравная дама. Прощайте, господин… не помню, как вас звать.
Я понял, что придется опять отступить. Но не отступиться! И даже взять эти проклятые деньги — я как назло очень сильно поиздержался.
О Молли, Обожаемая, Прекрасная Молли, как только не разорвалось мое сердце, когда я услышал стук захлопнувшейся за моей спиной двери! Чувство такое, что меня живьем уложили в гроб, с размаху вогнали в крышку первый гвоздь, а он заодно насквозь пронзил меня самого. «Потерял я Эвридику…»[161] Почему Она, моя Единственная, не зовет своего верного Рыцаря? Ведь стоит только в мыслях назвать мое имя, и я тотчас же окажусь рядом! Но только бы не призывала другого — Того… Впрочем, никогда не замечал за Молли подобного стремления… А я — неужели испугался Его?! Ну уж нет!
…1901 г.
Моя неестественно долгая, полная триумфальных авантюр жизнь приучила меня к мысли, что у всякой задачи, какой бы невероятной и непреодолимой она ни представлялась простому смертному, имеется вполне удовлетворительное решение.
И вдруг я, никогда не знавший преград в обладании женщиной, как, впрочем, и ни в чем ином, ощутил полнейшее отчаяние. Невозможность видеться с предметом страстного обожания оказалась для меня худшим, невыносимейшим из мучений! Теперь мне было необходимо постоянно находиться возле ее дома, переоблачаясь то в нищего, то в разносчика мелкого товара или точильщика. Часами, порой с раннего утра до глубокого вечера, я стоял, не сводя глаз с окон огромной савеловской квартиры (и как только дворник терпел мое присутствие?) Ах, как же я жалел, что не могу хотя бы на краткий миг обратиться в голубя и с легкостью вспорхнуть на карниз окна спальни возлюбленной — уж я не ошибся бы! Хоть на миг увидеть за стеклом Ее дорогой силуэт! Стараясь быть никем не замеченным (Молли почти никогда не выходит из дому без сопровождения компаньонки или гувернантки), я неотступно следовал за Ней во время Ее прогулок, я теперь почти стал тенью самой Молли, незримым ангелом, не имеющим возможности выдать свое присутствие, но изучившим жизнь и вкусы юной Госпожи стой стороны, которая доселе была мне неведома. И мое терпение, моя страстная фанатичность была вознаграждена!
Однажды во время подобных мучительных созерцаний на расстоянии, вслушиваний в каждое исходящее из Ее невинных уст слово, доносящееся до меня, я обнаружил, что кондитерская некоего Отто Краузе, не так давно открывшаяся неподалеку от дома банкира — на Галерной, пользуется неизменным расположением моей Прекрасной Девы. Всякий раз, перед тем как перейти границу этого маленького царства сластей, милая скромница некоторое время стояла на улице вместе со своей неизменной спутницей, завороженно разглядывая витрину, словно ожившую сказку Гофмана. Переступив наконец порог волшебной сказки, Она наивно, совсем по-детски, пытаясь однако же выглядеть взрослой, дружески беседовала с молодым хозяином, «повелителем» королевства кофе, бисквитов и марципанов. И всякий раз учтивый немец вручал ей какой-нибудь маленький презент, который она принимала сначала с явным смущением, как простушка-золушка, а потом уже как должное, точно природная принцесса. Тысяча демонов ревности терзали меня в такие минуты. Недостойный кондитер и не подозревал, какими неслыханными благами его осыпают: этот воображаемый «щелкун» беседовал и шутил с моей Молли так, будто она была самой обычной субреткой![162]
