Сергей Лавров - Мултанское жертвоприношение
— Так он их к присяге на чучеле приводил, что ли? — изумился Кричевский. — О, Господи! Следствие вам, безусловно, благодарно, господин Львовский, только сделайте милость, не сболтните об этом адвокату подсудимых! Он со дня на день сюда приедет! Не то на смех поднимет он всю прокуратуру казанскую, да и приставу Шмелеву не поздоровится!
— Об этом и так все знают! — с гордостью объявил Львовский.
— Я должен был догадаться! — вздохнул полковник, понимая, что худшие опасения господина начальника Департамента полиции начинают уже сбываться. — Ты хоть не пиши этого! — жалобно попросил он навострившего походное вечное перо Петьку.
— Не препятствуй свободе прессы! — позабыв всю прежнюю дружбу, высвободил рукав иуда Шевырев. — Скажите, любезный Кронид Васильевич, а насколько помогло следствию продвинуться в деле установления истины столь необычная метода ваша? Вотяки-то сознались в жертвоприношении?
— Нет, разумеется, да только кто их слушать будет?! — махнул рукою Львовский, и господин Новицкий тотчас поддержал его.
— У нас и так всем известно, что приносят они человеческие жертвы! И экспертизою этнографической на прошлом суде сей факт установлен был!
— Будьте, пожалуйста, осторожны в употреблении слова «факт», — сухо попросил его Кричевский. — Вам лично, и вам, господин Львовский, известны ли другие факты принесения вотяками человеческих жертв?
— А как же! — обрадовано вскричал Кронид Васильевич и суетливо задвигал коротенькими ножками своими по дырявому полу шарабана, приходя в крайнее возбуждение. — Не далее как два дни тому, едучи сюда на суд, остановился я на мельнице по дороге, чайку попить. Естественно, как полагается земскому начальнику, стал расспрашивать мельника про жизнь его и дела. А он, проникшись ко мне доверием, и узнав, по какой важной надобности я еду, рассказал мне факт, как лет десять тому назад на дороге неподалеку, в Яринском уезде, нашли тело купца с отрезанной головой! Полиция порешила, что ограбили, но мельник мне сказал, что ему доподлинно известно, что это вотяки купца «замолили»!
— Простите — что сделали? — переспросил Кричевский.
На лице бывшего землемера отразилась крайняя степень разочарования.
— «Замолить» — это у вотяков значит принести человека в жертву! — пренебрежительно пояснил он. — Как же вы собираетесь следствию помочь, ежели самых простых вещей не знаете?!
— Это все, что стало вам известно? — сухо спросил полковник. — А вы, милейший Аристарх Генрихович, тоже какой-то факт имеете сообщить?
— Всенепременно! — провозгласил мамадышский земский начальник, и так ухватил Константина Афанасьевича длинными цепкими пальцами за больное колено, что бедный сыщик света белого не взвидел. — У нас в Мамадыше фактов поболее, чем у Кронида Васильевича, сыщется! Я еще от деда своего, диаконом служившего, слышал эти ужасные истории! Однажды дед был по делам церковным в вотяцком селе. Случилось ему, проходя по улице вечером, услыхать за глухим высоким забором гул множества голосов. Заглянул он в щель в заборе, а там!.. Посреди двора стоит стол, накрытый белой скатертью! За столом сидят старейшие вотяки, все седые, в белых одеждах, и вострят огромные ножи! Во главе стола, также в белой одежде, сидит связанный по ногам и рукам необыкновенно бледный брюнет, волосок к волоску! От ужаса у дедушки моего дух захватило и голос пропал! Хотел он крикнуть — а не может! Смекнул он тогда, что это колдовство, и поскорее бросился прочь! А как выбрался за околицу — уж стемнело, и вдруг послышался среди мрака нечеловеческий ужасный вопль! Вот-вот, господин сыщик! Даже вас проняло! Вон слезы у вас на глазах!
— Н-ничего!.. — простонал Кричевский, вырвав, наконец, разбитое колено свое из цепких пальцев невольного мучителя. — Отчего же дед ваш не сообщил об этом властям?!
— Так я же вам сказываю, что у него от испуга язык отняло! — охотно пояснил Новицкий, а Кронид Васильевич с досадою на недалекость приезжего сыщика почмокал языком. — А в другой раз, сказывал мне дед, повстречал он в глухом лесу конных вотяков, которые везли сидевшую на коне связанную жертву. Бледна она была, как мел, а держали коня под уздцы два седых высоких старца в белых одеждах! От страха дед мой запрятался в кусты малины, хоть был всегда неробкого десятка. И только отъехали вотяки вглубь леса, как раздался вопль страшный и жалобный, хуже прежнего!
— Вот! — сказал с укоризною в адрес приезжих господин Львовский. — Мы здесь, господа, в подобных условиях который год живем! Какие вам еще доказательства нужны?!
— Ну, да… разумеется! — покивал головою Константин Афанасьевич, опасливо прикрывая рукою колено, в которое то и дело покушался снова вцепиться господин Новицкий. — Как говорится, «а судьи кто?!» Кучер! Вези, милейший, к дому полицмейстера вашего, да поскорее! А то уж и так всю душу вытряс!
III
Кричевский пробудился поутру, одетый, лежа поверх нераскрытой постели в казенной квартире при городской управе. Голова у него была тяжелой, но ясной. Он помнил отчетливо, что, несмотря на обилие тостов и неумеренность возлияний местными наливками, отказался он наотрез ехать вечером к некоей Прасковьюшке, а потребовал грозно, чтобы отвели его на квартиру, ему предназначенную. Куда подевался Петька Шевырев, он припомнить никак не мог, но надеялся, что пьяненького веселого журналиста, перецеловавшего многократно всю уездную бюрократию, не принесли в жертву вотяцким богам, а тоже где-то уложили спать, хотя бы и у той самой Прасковьюшки.
Саквояж полковника был на месте, неведомым путем попав на квартиру вслед хозяину. Константин Афанасьевич, проверив целость содержимого, достал со дна медальон свой и с нежностью некоторое время разглядывал фотографию Верочки, весьма гордясь собой, довольный тем, что устоял перед провинциальными соблазнами. Глянув на часы, припомнил он, что назначил сегодня в полдень служебное совещание всем лицам следствия, и заторопился бриться.
Когда поспешно вышел он на крыльцо, навстречу ему поднялся со ступенек рослый молодцеватый человек в форме полицейского пристава, еще сравнительно молодой для столь ответственной должности, с лицом румяным, добрым и открытым.
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие, Константин Афанасьевич! — сияя широкою белозубою улыбкою, сказал он. — Хорошо ли почивать изволили?
— Спасибо, хорошо, — кивнул Кричевский. — Откуда меня знаешь?
— А вы меня разве не помните? — шире прежнего заулыбался добрый молодец. — Я же вас сопровождал вчера к ночлегу! Позвольте представиться: пристав Шмелев! Изволите завтракать? В трактире ждут уже.
— Нет, Шмелев, спасибо, братец, — поблагодарил полковник, чувствуя расположенность и невольную симпатию к этому доброжелательному, здоровому и молодому парню. — Дела прежде всего.
— А напрасно вы! — искренне огорчился гостеприимный пристав. — Господин Раевский велели передать, что позже прибудут. Неважно себя чувствуют после вчерашнего. Да и что вам за заботы? Мы уж все сделали, все сыскали, как надо быть! Уж они у нас не выкрутятся, душегубцы, пусть чернильные души адвокаты хоть телегу жалоб настрочат!
— Не могу, братец, — сказал Кричевский. — Решительно не могу. Ты проводи меня в присутствие, да сходи к господину помощнику прокурора, скажи, что я прошу поторопиться.
— Так, может, вам и завтрак в присутствие подать? — опять заулыбался пристав Шмелев. — Я мимо трактира буду проходить, так и распоряжусь!
Подавленный радушием пристава, сыщик согласился. Пока Шмелев бегал распоряжаться, Константин Афанасьевич за дубовым присутственным столом засел разбирать материалы по делу, выложенные для него с вечера помощником окружного прокурора Раевским. Начал он с чтения обвинительного заключения.
Согласно тексту заключения, утвержденному Сарапульским окружным прокурором и занимавшему без малого сорок страниц, мултанские вотяки были сильно взволнованны эпидемией тифа и двумя подряд неурожайными годами. Житель Старого Мултана Андриан Андреев в пасхальную ночь 1892 года увидал страшный вещий сон, и, проснувшись, с ужасом сказал своим землякам «Кык пыдес ванданы кулес», что означает «Надо молить двуногого». Слова его услыхал русский мальчик, ночевавший в той же избе и хорошо понимавший вотяцкое наречие. Мальчик спрятался за печкой, и вотяки его не видели. В интересах безопасности ребенка следствие не называло его фамилии. После гибели Матюнина он рассказал об услышанном русскому крестьянину деревни Старый Мултан Дмитрию Мурину, который и донес о случившемся уряднику Жукову, ведшему в ту пору следствие по делу об убийстве.
В середине апреля 1892 года вотяки, поддавшись агитации Андриана Андреева, приняли решение принести человеческое жертвоприношение своему божеству с целью умилостивить его. Чтобы отвести от себя все подозрения в причастности к оному, они наметили в качестве жертвы какого-либо случайного бродягу, никак не связанного с их деревней, и решили дожидаться удобного случая. Таковой представился им вечером четвертого мая, когда в Старый Мултан явился Конон Матюнин, бродяга «Христа ради» из деревни Нырты, отдаленной от Малмыжского уезда на сотню верст. Матюнина встретил у околицы Василий Кузнецов, стоявший в ту ночь в сельском карауле. Хотя Кузнецов русский по национальности, он сохранил верность традиционным вотяцким верованиям, с которыми знаком был через свою мать, и действовал заодно с прочими вотяками. Матюнина по распоряжению сотского Семена Иванова, участника последующего жертвоприношения, разместили в доме Василия Кондратьева. Там для усыпления бдительности угостили табаком и налили водки. Не менее трех не связанных друг с другом свидетелей видели в тот вечер подвыпившего Матюнина, сидевшего на бревнышках перед забором дома Кондратьева: он курил самокрутку и с трудом ворочал языком. Один из свидетелей видел на его азяме синюю заплату, а двое других разглядели его синюю рубаху (на убитом была рубаха в мелкую синюю полоску). После полуночи группа вотяков каким-то образом заманила бродягу во двор дома Моисея Дмитриева, в родовом шалаше «куа» которого по предварительному сговору было решено осуществить жертвоприношение. Там на Матюнина напали, раздели и связали; далее он был подвешен за ноги к перекладине шалаша и обезглавлен забойщиком скота Кузьмой Самсоновым, который затем принялся втыкать в живот Матюнина нож, а прочие вотяки собирали сочащуюся кровь в плошки. Руководил его действиями старомултанский шаман Андрей Григорьев.
