Клод Изнер - Маленький человек из Опера де Пари
— Весьма, весьма…
— А фильму про девицу и паровоз вам еще не довелось посмотреть? Презабавная штука! Девица разоблачается в чистом поле, снимает то, сё, и вот уже когда… Хоп! Между ней и зрителем проходит поезд! А представьте, что получится, если слегка изменить сценарий. Например, поезд слегка припоздает, а? Сперва мы видим девицу, затем нам показывают стоящий на рельсах паровоз, снова девицу — и опять состав, уже в клубах пара! Это создаст интригу и произведет оглушительный эффект, согласны?
— Э-э… да, несомненно, но меня, знаете ли, больше занимает техническая сторона.
— Техническая сторона чего? Железнодорожного движения или оголения девицы? — загоготал Поль Вибер.
Виктор поморщился. В одной части его сознания все еще кружились фривольные образы, другая изыскивала способ положить конец этой беседе.
Поль Вибер не унимался:
— Да понимаю, понимаю, о чем вы! Патрон с удовольствием объяснит вам принцип действия своего витаскопа, но сейчас он, увы, в Биаррице. Когда вернется — непременно устрою вам встречу. Кстати, месье Розель уже несколько месяцев ведет переговоры с неким Коэном, американцем, который снял фильму под названием Annabelle’s Butterfly Dance и раскрасил вручную каждый кадр, так что фильма получилась цветная — представляете? За синематографом будущее, месье Легри, изобретатели из кожи вон лезут, чтобы друг друга переплюнуть, новация следует за новацией, и каждая вызывает живейший интерес в обществе. Знаете ли вы, что Том Эдисон уже возил свой кинетоскоп в Японию, а первые киносеансы имели шумный успех в Бомбее? Если вы так увлеклись этой темой, могу представить вас братьям Люмьер. Они сейчас рассылают операторов по всему свету — в Америку, в Мексику, в Россию, чтобы собрать документальный архив, и могут предложить вам работу.
Все время, пока Поль Вибер разглагольствовал, Виктор методично стряхивал несуществующие пылинки с рукава собственного пиджака. Он уже изнемогал — смертельно хотелось выйти на улицу проветриться.
— Очень соблазнительно, но моя супруга в скором времени должна разродиться. В любом случае премного вам благодарен, месье Вибер, и вынужден откланяться.
Уже шагая по бульвару Мадлен, он никак не мог выкинуть из головы фривольную фильму и злился на себя: Эдокси Максимовой снова удалось поймать его в ловушку. «Утешает одно — она об этом никогда не узнает… Движущиеся картинки! Если все это придумано только для того, чтобы показывать людям такую пошлость, я готов довольствоваться станковой живописью. А лучше сам когда-нибудь обзаведусь камерой, чтобы запечатлеть всю красоту и убожество этого мира».
Настал час Больших бульваров — закусочные ломились от посетителей, на тротуарах тоже было тесно. Виктор увидел в толпе одноглазого пузатого человека с безбородым лицом, иссеченным шрамами, и в щегольском лазурно-голубом шарфе. Он сразу узнал Лорана Тайяда,[19] автора «В стране невеж». В памяти всплыли строчки из его несуразных стихов:
Если хочешь, на фиакреМы поедем есть свинину…
Вокруг город бурлил жизнью, парижане спешили по делам, а Виктор шел в этой суете и упивался свободой. При виде здания Опера Гарнье он вдруг вспомнил Данило Дуковича[20] — певца, который был жестоко убит на пороге воплощения своей мечты. «Бедный Данило! Ты мечтал исполнить партию Бориса Годунова на этих великих подмостках. Надеюсь, твой прекрасный голос сейчас звучит в специальном раю для баритонов».
Виктор неторопливо продолжил путь, а за его спиной остался сверкать на солнце купол Академии музыки.[21]
Если бы какой-нибудь любознательный гражданин взял на себя труд выведать тайные устремления Мельхиора Шалюмо, он был бы немало удивлен ответом: «Я хотел бы стать суфлером, сидеть в будочке и всеми силами способствовать успеху исполнителей».
Действительно, что за причуда — выбрать среди всех важных профессий, необходимых для поддержания работы гигантского механизма под названием Парижская опера, суфлерское ремесло, чтобы залезть под авансцену и спасать от конфуза забывчивых певцов!
«Быть неизвестным героем, всевластной тенью, незримой для публики, — это не ремесло, а истинное искусство, требующее от своего адепта хладнокровия и блестящего знания партий и реплик. Я обладаю и тем, и другим», — мог бы возразить маленький человек, благоразумно умолчав, что незримая тень давно бродит по закулисью и пребывает в курсе всех балетно-оперно-альковных тайн.
Пока же для всех вокруг Мельхиор был лишь мальчиком на побегушках, хотя предпочитал именовать себя «оповестителем». Это он, шустро перебирая ножками, метался от гримерки к гримерке с криком: «Занавес через тридцать минут! Извольте приготовиться! Заранее благодарю вас!»
В обязанности человечка входила также проверка хористов и танцовщиков из массовки на дееспособность — то и дело кто-нибудь из них, сказавшись больным, норовил улизнуть с репетиции или пропустить спектакль, так вот сначала их пытался вывести на чистую воду Мельхиор, а затем уж посылали за врачом. Сам Мельхиор медицинскими познаниями похвастаться не мог, но почитал себя мастером массажа и с удовольствием взялся бы исцелить натруженные пальчики ног или сведенные судорогой икры балерин, особенно молоденьких учениц балетной школы.
«Дебютантки», девочки семи-восьми лет, приходили в балетную школу Опера со всех концов страны — из Вожирара, Бельвиля, с горы Святой Женевьевы, бывало что и пешком, спасаясь от уготованной для них судьбой и окружением участи бродячих торговок, поденщиц и маркитанток. Мадемуазель Бернэ, наставница младших и средних классов, проводила строгий отбор, после чего юные счастливицы допускались к занятиям.
Мельхиор Шалюмо обожал слушать их веселое щебетание, притаившись у раздевалки. Вот и сейчас из-за тонкой ширмы доносились смех, болтовня, визг, строгий голос наставницы, призывающей всех к порядку; потом из класса долетели дружный топот десятков ножек и звуки скрипки.
— Руки округлить! Держим спину!
Только для того чтобы овладеть пятью позициями, требовалось четыре-пять месяцев; дальше наступало время дегаже, рон-де-жамб, плие и батманов.
До чего же они были трогательные, будущие балерины, — тоненькие, взъерошенные и плохо умытые без материнской руки, все в газовых юбочках с розовыми или голубыми шелковыми поясками! Как радовались, если какой-нибудь хореограф приглашал их для участия в массовой сцене на вечернем представлении, как ликовали, получая за это честно заработанные сорок су! Тогда сразу забывалась усталость, и добытчица посреди ночи бежала домой с монетами в кулачке, измотанная донельзя, но сказочно богатая…
Очередной урок закончился тактами из «Кармен». Последний взмах смычка — и девочки слетелись в стайку вокруг наставницы, чтобы внимательно выслушать ее замечания.
Мельхиор Шалюмо продал бы душу дьяволу, лишь бы сделаться невидимым и побывать хоть на одном уроке — но только в этом, начальном, классе. К девочкам постарше он был равнодушен, как и к мальчикам любого возраста.
За все золото мира маленький человек не согласился бы покинуть Опера. Порой он ночи напролет бодрствовал на крыше, а перед каждой премьерой спускался под землю, в подвалы дворца, и беседовал с тем, кого он называл Создателем и Отцом Всемогущим, с тем, на кого возлагал все свои чаяния. В состоянии мистического транса Мельхиор видел громокипящие потоки — они обрушивались с косогоров Бельвиля и Менильмонтана и уходили в почву грунтовыми водами, которые устремлялись к Сене, заполняли ее русло, а потом попадали в плен огромного резервуара под зданием Гарнье, призванного служить оплотом противопожарной безопасности. Он видел все это и утешался мыслью, что страшный пожар, пережитый им на улице Ле-Пелетье, никогда не повторится здесь, в новом пристанище Парижской оперы. Дворец в такие минуты превращался для Мельхиора в призрачный парусник, плывущий сквозь сон и явь, неосязаемый, нереальный, наполненный музыкой Гуно, Доницетти, Массне или Верди — их колдовские чары завораживали зрителей, и все тысяча девятьсот человек во фраках и вечерних туалетах были в его, Мельхиора, руках, все безропотно покорялись воле крошечного капитана.
— …Я похожа на индюшку!
Ольга Вологда металась по гримерке, то вскакивая на пуанты, то шлепая по полу всей стопой. Она чувствовала себя дебютанткой, умирающей от страха в ожидании вердикта публики, к тому же ее волнение перед выходом на сцену сейчас усугубляла жесточайшая головная боль, молотом бившая в затылок.
— Вылитая индюшка! — убежденно сообщила Ольга костюмерше, которая уже несколько минут бегала за балериной, пытаясь приспособить ей пониже спины гигантский бархатный бант.
— Что вы, мадам! В этом костюме вы неотразимы — у всех мужчин в зале слюнки потекут!
