Эрнест Хорнунг - Джентльмены-мошенники (сборник)
Гримси тихонько отрыл дверь и ступил внутрь. Как следовало ожидать, там пахло плесенью. Два стола (больше и не было) оказались покрыты неаппетитными пятнами, а у боковой стены были расставлены облезлые рамы с резьбой, пастелями, гравировками и даже карандашными рисунками, каких ныне и не увидишь, да так много, что от края до стены было, по самым скромным прикидкам, четыре фута. Все это, как хрупкий фарфор древесной стружкой, было щедро проложено множеством звездных афиш.
Одна пачка афиш – там было штук пятьдесят – провозглашала возвращение на сцену Форреста в роли Джека Кейда, вторая восхваляла Матильду Хьюрон в роли Камиллы (впрочем, судя по дате – 1854 – La Dame aux Camelias начала страдать до начала гражданской войны). На других афишах значились премьеры у Хвастуна Херна, а возвращение на сцену Тедди Кровельщика в “Ледяной руке морозной ведьмы” занимало почетное место по центру. Историческое значение также представляла драма по картинкам Уилкса “Конфискация в счет ренты” под бойким названием “Рента” с мистером Хейвудом и мистером Хемлином в главных ролях.
Наконец Гримси уверился, что глаза его не обманывают, и сел за стол, предварительно протерев его газетой, которая прикрывала дыру в сиденье плетеного стула. Хозяев – или хоть какого-то признака жизни – он прождал несколько минут и, не дождавшись, взял ложку из стеклянной посудины с приборами и решительно постучал ею по глазированной сахарнице; впрочем, звук раздался какой-то надтреснутый. В нетерпении Гримси встал и открыл боковую дверь. Она вела в длинный кирпичный тоннель, который одним концом выходил на грубую мостовую улицы, а другим тонул в непроницаемой тьме.
В прежние времена, когда от Манхэттена до Гринвич-Виллиджа было две мили, здешние рестораторы имели обыкновение бросать телеги у входа и через тоннели между домами препровождать усталых лошадей в конюшни на заднем дворе. Этот факт Гримси давным-давно почерпнул из книжки. Если книга не обманывала, то в конце темного тоннеля находилась конюшня, которую, наверное, “Столовая Гриттина” использует под кухню. Он решил проверить, так ли это, и по скользким, сырым камням побрел в темноту.
В самое сердце тьмы тоннель тянулся, наверное, еще футов сорок, но затем вдруг резко повернул и через шесть футов уперся в захватанную дверь, из-за которой пробивался тусклый свет. В своих ресторанных приключениях Гримси развил в себе подобающее избранному хобби любопытство. Если, к примеру, группа молодых турок открыла где-нибудь в тихом переулке небольшую забегаловку, чтобы спокойно ужинать среди своих, это означало, что юный Гримси был вправе решительно занять стул за их столом и вынудить остальных либо перешептываться, либо обнародовать свои семейные тайны. То, что у этого странного мистера Гриттина, заставляющего посетителей самих искать еду, в окне висела вывеска “Столовая”, было для нашего отважного путешественника по Нью-Йорку достаточным поводом, чтобы, не задумываясь, открыть дверь и ступить внутрь. Так он и сделал.
Гримси очутился в каменном дворе, освещенном лишь бледным отблеском вечернего зимнего неба; со всех сторон было темно, кроме одного дальнего угла, где два окна излучали теплый свет. Приглушенные голоса и позвякивание столовых приборов направили его шаги прямо вперед. Наконец-то Гримси нашел себе оригинальное заведение, где он сможет как минимум отужинать, а если повезет – то и обсудить с родственной душой какую-нибудь злободневную тему, например театр.
В двери было полукруглое окошко, такое грязное, что Гримси не замечал его до тех самых пор, пока не очутился прямо перед ним с рукой на дверной ручке. Он заглянул внутрь и замер.
У него перед глазами была огромная комната, судя по всему, занимавшая весь первый этаж доходного дома, спрятанного в окружении дворов – окна с противоположной стороны выходили на такие же темные задворки.
Внутри было человек двадцать, в основном мужчин. Но не успел Гримси как следует оглядеться, как где-то поблизости, вне его поля зрения, раздался шум отодвигаемых стульев, и через секунду в дальний угол, где сидел весьма представительный старик, прошествовали три женщины.
Гримси больше заинтересовали дамы. Точнее, главная – старушка, очевидно знатная, судя по ее одежде и манерам. Ее поддерживали две хорошенькие ирландские девушки – явно служанки. Не полагаясь на одних только помощниц, пожилая дама сжимала в толстых пальцах трость, которую с каждым немощным шагом переставляла вперед. Наконечник на трости сидел не совсем плотно и, проскальзывая по деревянному полу, издавал странный скрип.
Вдруг, без какой-либо видимой причины, путь пожилой дамы прервал мужчина в углу. Сначала он поднял руку, затем нетерпеливо постучал ногой. По этому сигналу служанки с нежностью посмотрели на свою госпожу, помогли ей развернуться обратно и вновь отступили за пределы видимости, но лишь на секунду.
Снова послышался скрип трости, и троица снова отправилась вперед. На этот раз старик в углу встал навстречу даме, бережно принял ее из рук служанок и поблагодарил их вежливым жестом. Он усадил пожилую даму в кресло, опустился сам и начал речь, сопровождая ее жестами, которые сами по себе были произведением искусства, вплоть до малейших движений пальцев.
Гримси ничуть не стыдился подглядывать. Слов он разобрать не мог, но, застывший у стекла, завороженный странным зрелищем, он подумал, что такого удивительного голоса он не слышал ни разу в жизни. Практически идеальный ритм, живой, звучный тембр, как струна виолончели, брали за душу, словно далекая песня, едва достигающая слуха во сне.
Наконец пожилая дама повернулась к говорящему. Впервые на ее черты упал свет – и Гримси вздрогнул. Это лицо ему было знакомо, но, видя его обладательницу здесь, в этом богом забытом месте, он так поразился, что имя вспомнить никак не мог, хоть убей. Знал только, что то и дело видит это лицо в газетах и что память связывает его с чем-то очень хорошим. Впрочем, представшее перед ним лицо и так располагало к уважению – в нем воплотилось безупречное достоинство старости.
Но тут от ближнего к двери столика, который он прежде не замечал, потому что все его внимание было сосредоточено на старухе, раздался резкий хохот. Переведя взор, он протер глаза. К такому сюрпризу юный Гримси был не готов. За столом сидел не кто иной, как мистер Эндрю Карнеги – если Гримси хоть что-нибудь знал о Карнеги, а этого великого сталепромышленника он не спутал бы ни с кем. Мистер Карнеги был погружен в любезную, хоть и довольно сдержанную беседу с мистером Джоном Рокфеллером!
Не будь юный Гримси таким знатоком текущих событий вообще и знаменитостей в частности, он бы ущипнул себя и ретировался куда подальше, но не тут-то было. Он с удвоенным любопытством протер грязное стекло перчаткой, чтобы лучше видеть удивительную картину, от которой у него волосы буквально встали дыбом. Два мультимиллионера ужинали. Сталепромышленник подлил себе в бокал. Совсем недавно Гримси прочитал интервью с мистером Карнеги, где тот признавался, что у него общая с императором Вильгельмом привычка – полрюмки крепкого за ужином. Гримси и не думал, что рюмки у этого шутника размером со стакан.
Мистер Карнеги уселся на стул верхом – его короткие ножки не доставали до пола – и выпил содержимое бокала, даже не разбавляя. Удивительнейшим образом вращая хитрыми глазами, он, очевидно, вел речь о парике мистера Рокфеллера. У мистера Рокфеллера на голове и в самом деле был чуть съехавший на сторону парик, и с одной стороны виднелась лысина, блестящая, как бильярдный шар. Мистер Карнеги, ничуть не смущаясь, показывал на нее глазами.
…и он, не удержавшись, рухнул прямо в дверной проем.
Но тут произошло прискорбное событие, положившее конец удивительному зрелищу, которое посчастливилось наблюдать мистеру Моберли Гримси. В волнении он привстал на цыпочки и потерял равновесие. Дверь легко подалась, и он, не удержавшись, рухнул прямо в дверной проем.
За этим последовал многоголосый вскрик, а потом – мертвая тишина и внезапная темнота, наполненная топотом ног. Его схватили чьи-то сильные руки, так что он не мог пошевелиться. Голос, звучный, будто колокол, произнес:
– Где Бэннон? На входе?
В ответ другой, бесстрастный голос:
– Нет, час назад я отправил его к Мюррею.
Вот и все! Несколько слов, казалось бы, ни о чем и совсем ничего – об извивающемся у них в руках юном Моберли Гримси.
– Пустите меня! – вскричал он, попытавшись пинаться и обнаружив, что ноги его тоже обездвижены. – Я пришел… я искал, где… Хватит! Уберите…
Чей-то палец пытался своротить его адамово яблоко; рука, зажавшая рот мистеру Моберли Гримси, пресекла его дальнейшие протесты. Четверо мужчин – по одному на каждую конечность – аккуратно подняли его с полу. Свою ношу они несли в торжественном молчании, словно гроб. Рот Гримси зажимала уже не рука, а импровизированный кляп из платка. Они повернули раз, другой. По тихому эху их шагов и по скученности носильщиков юный Гримси догадался, что его несут по какому-то тоннелю, хоть и не по тому же самому, где ему выпал случай незамеченным подобраться к ничего не подозревающему почтенному собранию.
