Макс Коллинз - Синдикат
До сегодняшнего вечера Сермэк, возможно, и представления не имел, что я живу напротив него через аллею. Он жил в отеле «Конгресс» (и – держу пари – с видом на парк), а я жил напротив – в маленькой Частной гостинице Эйдемса: отеле с постоянными жильцами – не ночлежке, но без вида на парк. Тем не менее, с видом на «Конгресс».
Конечно, когда за мной пришел Миллер, дома меня не было, но, очевидно, кто-то (у Сермэка, как я предполагаю, была система шпионов) собрал обо мне сведения, достаточные, чтобы знать, что я, должно быть, в подпольном баре Барни Росса. И вообще – кто-то очень хорошо был обо мне осведомлен, чтобы знать, где я был вчера после обеда. Я вдруг почувствовал себя открытой книгой, кем-то внимательно пролистанной.
* * *Идти пешком от дома Барни до «Конгресса» было не так уж далеко: только пройти несколько кварталов вверх вдоль надземки к Ван-Барену (ветер с озера казался скорее прохладным, чем холодным, шел мелкий снег), потом по Стейт-стрит, наверх к Хэрисон и, пройдя мой не очень роскошный, трехэтажный отель, подняться к Сермэку.
Пока мы шли, я думал о том, что вот в моей гостинице холла нет, а есть узкая лестница, которая шатается, как только на нее наступишь. Другое дело – «Конгресс»: холл с высоким потолком с лепниной; много красного и золотого; можно просто утонуть в плюшевой обивке мебели, пока поджидаешь, что кто-нибудь залезет в карман к посетителям отеля. Именно по этой единственной причине я и бывал в холле «Конгресса» прежде. Мне также приходилось следить за карманниками в коридорах шикарных магазинов «Конгресса» – на аллее Павлинов. Но сейчас я шел в номер первого класса, что было не так уж и плохо для разнообразия.
Пройдя через служебный ход, мы оказались в узком вестибюле. Задевая плечами какие-то швабры, спотыкаясь о коробки и корзины, я протянул руку – нажать на кнопку служебного лифта, но Миллер небрежно ее оттолкнул.
– Пойдем пешком, – пояснил он.
– Смеешься? На каком он этаже?
– На третьем.
– Да?! Ох!
Мы поднялись на два пролета: очевидно, было недостаточно того, чтобы меня не видели в холле, я не мог воспользоваться даже служебным лифтом.
Случайная перемолвка у лифта была самой длинной беседой между Миллером и мной с тех пор, как мы ушли из подпольного бара. Миллер, казалось, укрылся за своими стеклами, почти такой же непостижимый, как растение. Надо сказать, он был не из тех, кого я жаждал бы узнать получше, так что я и не настаивал.
Миллер дважды постучал, дверь с позолотой открылась, и нас встретил вооруженный сыщик, которого я уже видел, но по имени не знал. Это был костлявый парень с тонкими усиками, в темно-коричневом костюме, висевшем на нем мешком. Он был без шляпы, с отвисшей губой – в общем выглядел неблестяще, и, по-моему разумению, был здесь временно – со дня на день должен был вернуться Лэнг.
Когда мы вошли, Миллер указал мне на диван, который выглядел таким же плюшевым и удобным, как и мебель в холле «Конгресса». Это была гостиная или жилая комната – с креслами и парой диванов, камином и люстрой, и мебелью, названной в честь какого-то французского короля. Комната была освещена единственной лампой, стоявшей в углу, а, следовательно, тут было темновато, как в пасмурный день.
Напротив через комнату находились окна, глядящие на Грант-парк и Мичиган-авеню. Передо мной был низкий кофейный столик, с мраморной столешницей, с серебряным ведерком для шампанского, полным льда и коричневых бутылок. Пиво. Единственной преградой между мной и видом на парк было пустое, не слишком уютное кресло – плюшевое, но с изогнутой деревянной спинкой, как у кресла капитана или как у трона. Было непохоже, что оно появилось вместе с остальной мебелью.
Миллер облокотился на подоконник и уставился вдаль – мысленно, казалось, он был уже далеко отсюда. Другой парень, представившийся как Мюлейни, спрятав «пушку», уселся от меня подальше, на диванчике налево. Из-за двери рядом с Мюлейни доносился тихий звук радио – играл Поль Уайтмен.
Направо от меня из-за открытой двери доносился глухой звук спускаемой в туалете воды.
Его Честь, слегка подтягивая брюки, вкатился в комнату, как ручная тележка.
– Геллер! – воскликнул он, сияя улыбкой и протягивая руку, словно мы были закадычные друзья-приятели. Я молча пожал ее – она была немного влажной.
Жестом он пригласил меня сесть, что я и сделал. Он подошел к своему креслу напротив, но не сел, а просто стоял около него, изучая меня с самой дружелюбной улыбкой в сочетании с самым холодным, тяжелым взглядом. Как и Миллер, он носил очки с круглыми линзами, но оправа была темной и массивной, и на его лице они смотрелись неловко, как нечто чужеродное.
На нем были рубашка с короткими рукавами и подтяжки, но галстук не приспущен; он выглядел как бойскаут.
По правде говоря, в комнате было жарковато. Сермэк достал из ведерка для шампанского бутылку пива, затем извлек откуда-то открывалку, сорвал крышку и подал бутылку мне, доставая следующую для себя. И все время при этом улыбаясь, румяный, как наливное яблочко, здоровенный – грудь колесом, широкоплечий.
Мы притихли, отхлебнув пару раз из своих бутылок.
Наконец я заметил:
– Хорошее пиво.
Улыбка превратилась в усмешку, которая выглядела более искренней.
– От мочи, именуемой пивом в бутылках Капоне, его отделяет сотня миль, – сказал он.
– А этикетки нет.
– Это пиво Роджера Тоухи. Его пиво в бутылках не продается. По дружбе досталось. А пиво на продажу он поставляет бочонками в придорожные кафе, салуны и еще кое-куда. Не в Чикаго, подальше.
Роджер Тоухи был бутлегером в северо-западных предместьях, гангстер из небольшой лиги, которую контролировал Сермэк.
– Да, это лучшее пиво, которое я пил. Сермэк кивнул, улыбка погасла. Немного подумав, он заметил:
– А знаете, это вода.
– Простите?
– У них артезианская скважина около Роувел. Вкуснейшая, чистейшая вода. Это и есть секрет Тоухи.
Мы продолжали пить пиво. Время от времени Сермэк, казалось, морщился (или что-то в этом роде), держа руку на животе.
– Как поживает ваш дядя? – спросил Сермэк, ставя полупустую бутылку на мраморную столешницу. – У него камни в почках, как я понял.
– Как... да... – замычал я, испугавшись, что Сермэк помнит меня и поручительство дяди. – В самом деле. Но он... да... думаю, выздоровел.
Сермэк тяжело покачал головой:
– От этого никогда не выздоравливают. Знаете, у меня то же. Проклятые камни! Когда выходят, впечатление, что мочишься битым стеклом.
Вдруг я сообразил, что Сермэк не помнит, что оказал мне протекцию. Он просто выдает домашнюю заготовку за экспромт.
Мэр предложил мне вторую бутылку, но я отказался: я уже выпил у Барни три или четыре, и это давало о себе знать. Этот парень был слишком ловким, слишком хитрым, чтобы иметь с ним дело в подпитии.
– Думаю, мне нужно сразу перейти к делу, – сказал он. – Вы человек занятой, не хочу попусту отнимать у вас время.
Он сказал это совершенно искренне, так, будто бы он не чувствовал иронии в том, что мэр Чикаго не хочет понапрасну тратить время одного из полицейских. Одного из бывших полицейских, и тем не менее.
– Я хочу, чтобы вы это забрали, – сказал он и протянул руку назад. Подошел Миллер и, вынув что-то из внутреннего кармана, вложил в руку мэра.
Это был мой значок.
– Этого я сделать не могу, – отрезал я. Очевидно, Сермэк не расслышал.
– Что я имею в виду, – пояснил он, кладя значок на мраморную столешницу, – вы присоединитесь к одному из моих отрядов по борьбе с бандитами. Знаете, у нас ведь приближается Всемирная выставка, и я должен сдержать свои обещания. И я свои обещания выполню, Нейт! Могу я вас называть Нейтом?
– Конечно, – заверил я, кивнув. Сермэк хлебнул пива и продолжил:
– С беззаконием мне не по пути, Нейт. Я обещал Чикаго, что выгоню этих гангстеров из города, и, черт меня побери, я собираюсь это сделать. Я не позволю им играть в их грязные игры на Выставке.
Я кивнул.
– Вчерашний день – пример того, что нам нужно делать в отношении этих бандитов. Вы – так же, как и сержанты Миллер и Лэнг и еще кое-кто из моих помощников – будете приведены к присяге как облеченный правами коронера[10], так что сможете в любой момент отправиться в графство Кук, чтобы арестовать этих гангстеров.
– Ваша Честь, – возразил я, – вчера я кого-то подстрелил. Но не собираюсь больше делать что-нибудь подобное.
Он поднялся, лицо его побагровело. И тут он взорвался.
– Это война! Это, черт возьми, война! Вы это понимаете?! Я даю вам редкую возможность, за которую любой другой коп в городе отдал бы одно яйцо, а вы... Вы!
Скривившись, он прижал ладонь к животу.
– Извините, – сказал он и вышел.
Я снова услышал Поля Уайтмана, но уже приглушенно. Миллер, стоя у окна и вглядываясь в парк Гранта, заметил:
– Лучше слушай мэра.
Я не проронил ни слова.
