Борис Акунин - Особые поручения: Декоратор
Ох, не промахнуться бы. Не очень твердо пока усвоил Анисий мудреную науку.
По тому, что известно про Стенича, а также по визуальному заключению он – «черепаха»: типаж замкнутый, мнительный, обращенный внутрь себя, живущий в состоянии бепрестанного внутреннего монолога.
Если так, то правильный подход – «показать брюхо», то есть продемонстрировать свою незащищенность и неопасность, а после, без малейшей паузы, сразу сделать «пробой»: пробить все защитные слои отчуждения и настороженности, ошарашить, но при этом упаси Боже не напугать нахрапом и не отвратить, а заинтересовать, послать сигнал. Мол, мы с тобой одного поля ягоды, говорим на одном языке.
Тюльпанов мысленно перекрестился и бухнул:
– Хорошо вы давеча в кабинете на идиотку мою посмотрели. Мне понравилось. С интересом, но без жалости. Лекарь ваш наоборот – жалеть жалеет, а без интереса глядит. Только убогих духом жалеть не надо, они посчастливей нашего будут. Вот поинтересоваться есть чем: по видимости вроде похоже на нас существо, а на самом деле совсем другое. И открыто идиоту подчас такое, что от нас за семью печатями. Вы ведь тоже так думаете, правда? Я по глазам вашим понял. Вам бы доктором быть, а не Розенфельду этому. Вы студент, да?
Стенич обернулся, глазищами захлопал. Кажется, несколько оторопел от «пробоя», но правильно оторопел, без испуга и ощетинивания. Ответил коротко, как и положено субъекту типа «черепаха»:
– Бывший.
Подход выбран правильно. Теперь, когда ключик в скважину вошел, по шефовой науке следовало навалиться на него и разом повернуть, чтоб щелкнуло. Тут тонкость есть: с «черепахой» недопустима фамильярность, нельзя самому дистанцию сжимать – сразу в панцирь спрячется.
– Неужто политический? – изобразил разочарование Анисий. – Значит, скверный из меня физиогномист. А я вас за человека с воображением принял, хотел насчет идиотки своей совета спросить… Ваш брат социалист в психиатры не годится – слишком благом общества увлекаетесь, а на отдельных представителей общества вам наплевать, тем более на уродов вроде моей Соньки. Извините за откровенность, я человек прямой. Прощайте, лучше уж с Розенфельдом потолкую.
И дернулся уходить, как и подобает типажу «сеттер» (откровенный, порывистый, резкий в симпатиях и антипатиях) – идеальной паре для «черепахи».
– Дело ваше, – сказал задетый за живое милосердный брат. – Только благом общества я никогда не увлекался, а с факультета отчислен за дела совсем иного рода.
– Ага! – воскликнул Тюльпанов, торжествующе воздев палец. – Взгляд! Взгляд, он не обманет! Все-таки правильно я вас вычислил. Своим суждением живете, и дорога у вас своя. Это ничего, что вы только фельдшер, я на звания не смотрю. Мне нужен человек острый, живой, не по общей мерке рассуждающий. Отчаялся я по врачам Соньку водить. Талдычат все одно и то же: oligophrenia, крайняя стадия, неизлечимый случай. А я чувствую, что душа в ней живая, можно пробудить. Не возьметесь проконсультировать?
– Я и не фельдшер даже, – ответил Стенич, похоже, тронутый откровенностью незнакомца (да и лестью, падок человек на лесть). – Правда, господин Розенфельд использует меня как фельдшера, но по должности я всего лишь брат милосердия. И служу без жалования, по доброй воле. Во искупление грехов.
Ах вот оно что, понял Анисий. Вот откуда взгляд-то этот постный, вот откуда смирение. Надо скорректировать линию.
Сказал самым что ни на есть серьезным тоном:
– Хороший путь выбрали для искупления грехов. Куда лучше, чем свечки в церкви жечь или лбом о паперть колотиться. Дай вам Бог скорого душевного облегчения.
– Не надо мне скорого! – с неожиданным жаром вскричал Стенич, и глаза у него, до того тусклые, враз зажглись огнем и страстью. – Пускай трудно, пускай долго! Так оно лучше, правильней будет! Я… я редко с людьми говорю, замкнут очень. И вообще привык один. Но в вас что-то есть, располагающее к откровенности. Так и хочется… А то все сам с собой, недолго снова разумом тронуться.
Анисий только диву дался. Ай да шефова наука! Подошел ключик к замку, и так подошел, что дверь сама навстречу распахнулась. Больше и делать ничего не надо, только слушай и поддакивай.
Пауза обеспокоила милосердного брата.
– У вас, может, времени нет? – Его голос дрогнул. – Я знаю, у вас свои беды, вам не до чужих откровений…
– У кого своя беда, тот и чужую лучше поймет, – сиезуитничал Анисий. – Что вас гложет? Говорите, мне можно. Люди мы чужие, даже имени друг друга не знаем. Поговорим и разойдемся. Что за грех у вас на душе?
На миг примечталось: сейчас на коленки бухнется, зарыдает, мол, прости меня, окаянного, добрый человек, грех на мне тяжкий, кровавый, женщин я скальпелем потрошу. И всё, дело закрыто, а Тюльпанову от начальства награда и, главное, от шефа похвальное слово.
Но нет, на коленки Стенич не повалился и сказал совсем другое:
– Гордость. Всю жизнь с ней маюсь. Чтоб ее преодолеть и сюда устроился, на службу тяжкую, грязную. За сумасшедшими нечистоты убираю, никакой работы не гнушаюсь. Унижение и смирение – вот лучшее лекарство от гордости.
– Так вас за гордость из университета-то? – спросил Анисий, не в силах скрыть разочарование.
– Что? А, из университета. Нет, там другое было… Что ж, и расскажу. Укрощения гордости ради. – Милосердный брат вспыхнул, залился краской до самого пробора. – Был у меня раньше и другой грех, сильненький. Сладострастие. Его я преодолел, жизнь помогла. А в юные годы порочен был – не столько от чувственности, сколько от любопытства. Оно и мерзее, от любопытства-то, нет?
Анисий не знал, что на это ответить, но послушать про порок было интересно. А вдруг от сладострастия к душегубству ниточка протянется?
– Я в сладострастии и вовсе греха не нахожу, – сказал он вслух. – Грех – это когда ближним хуже. А кому от сладострастия плохо, если, конечно, насилие не замешано?
Стенич только головой качнул:
– Эх, молоды вы, сударь. Про «Садический кружок» не слыхали? Где вам, вы тогда еще, поди, гимназию не закончили. Нынешним апрелем как раз семь лет сравнялось… Да на Москве о том деле вообще мало кто знает. Так, прошел шумок по медицинским кругам, но круги эти утечки не дают, корпоративность. Сор из избы не выносят. Меня, правда, вынесли…
– Что за кружок такой? Садоводческий? – прикинулся дурачком Анисий, вспоминая про отчисление за «безнравственность».
Собеседник неприятно рассмеялся.
– Не совсем. Было нас, шалопаев, десятка полтора. Студенты медицинского факультета и две курсистки. Время темное, суровое. Год как нигилисты Царя-Освободителя подорвали. Мы тоже были нигилисты, только без политики. За политику нас в ту пору на каторгу бы отправили или куда похуже. А так только заводилу нашего, Соцкого, в арестантские роты упекли. Без суда, без шума, министерским указом. Прочих же кого на нелечебные отделения перевели, в фармацевты, химики, патологоанатомы – недостойными сочли высокого лекарского звания. А кого, вроде меня, и вовсе взашей, если высоких заступников не нашлось.
– Не крутенько ли? – участливо вздохнул Тюльпанов. – Что ж вы там такого натворили?
– Теперь я склонен думать, что не крутенько. В самый раз… Знаете, совсем молодые люди, избравшие стезю медицинского образования, иногда впадают в этакий цинизм. У них укореняется мнение, будто человек – не образ Божий, а машина из суставов, костей, нервов и разного прочего фарша. У младших курсов за лихачество считается позавтракать в морге, поставив бутылку пива на только что зашитое брюхо «дохлятины». Бывают шутки и повульгарней, не буду рассказывать, противно. Но это все проказы обычные, мы же дальше пошли. Были среди нас некоторые при больших деньгах, так что возможность развернуться имелась. Простого разврата нам скоро мало стало. Вожак наш, покойный Соцкий, с фантазией был. Не вернулся из арестантских рот, загинул, а то бы далеко пошел. В особенном ходу у нас садические забавы были. Наймем гулящую побезобразней, заплатим четвертной, и давай над ней куражиться. Докуражились… Раз, в полтиничном борделе, с перепою, шлюху старую, за трешник на все готовую, уходили до смерти… Дело замяли, до суда не довели. И решили все тихо, без скандала. Я злился сначала, что жизнь мне поломали – ведь на гроши учился, уроки давал, маменька что могла высылала… А после, уж годы спустя, вдруг понял – поделом.
Анисий прищурился:
– Как это «вдруг»?
– Так, – коротко и строго ответил Стенич. – Бога узрел.
Что-то есть, подумал Тюльпанов. Тут пощупать, так, пожалуй, и «идея» отыщется, про которую шеф говорил. Как бы разговор на Англию навести?
– Наверно, много вас жизнь покидала? За границей не пробовали счастья искать?
– Счастья – нет, не искал. А непотребств искал в разных странах. И находил предостаточно, прости меня Господи. – Стенич истово перекрестился на висевший в углу образ Спасителя.
