Убийца 20 лет назад - Александр Михайлович Расев
Наверное, истории, подобные той, что мы слушали, могли рассказать в любом из этих домов. Я впервые подумал, что вот эти дома, эта жизнь, эти события, наш поезд, летящий все вперед и вперед, и есть та самая жизнь, которая никогда не кончается, и почти никогда не меняется. Ее события только кажутся великими, глобальными и уникальными, а на самом деле, в других семьях, с другими людьми через какое-то время опять произойдет то же самое, а потом еще и еще, и так будет всегда.
Я вспомнил о Воланде, летящем над Москвой, о его разговорах с Христом, о словах, что в жизни так мало нового, и понял, о чем он говорил. Все когда-то с кем-то происходило. А значит, и в моей истории не было ничего необычного.
За окнами замелькали пригороды Ленинграда, пассажиры засуетились, собирая вещи, поднялись и мы. Пока женщины перекладывали свой багаж, подошел проводник. Посмотрев подозрительно на вчерашнюю больную, он кивнул мне головой, чтобы я отошел в сторону и уже почти в тамбуре заговорил.
– Послушай, ты не торопись выходить, а? Мало ли что… Все-таки и свидетель, и участник. И потом, чемодан этот. Подожди пару минут. Куда тебе спешить?
Спешить мне, действительно, было некуда, и я согласно кивнул головой. Проводник облегченно вздохнул.
– Ты знаешь, в дороге всякое бывает, но чтобы так, все сразу… Ну, так ты подождешь?
Я еще раз кивнул и пошел к своему месту.
Мне, собственно, собирать было нечего: сумка всегда под рукой. Я открыл книгу. Почему-то, не знаю сам, Мастер помогал мне в эти дни обрести равновесие. Наверное, для меня, как и для него, стройный и понятный мир, рухнувший в одночасье, не мог предложить никаких других рецептов спокойствия.
Глава 2.
1.
Вагон остановился. За окнами видны были замерзшие люди да серое небо. Солнце, обрадо-вавшее утром, давно спряталось. Часы показывали около полудня, но казалось, что уже вечер, так стало сумрачно и скучно. Я не торопился выходить, не пристраивался в растянувшуюся по вагону очередь из пассажиров, чемоданов, пакетов, узлов и свертков. Не вставали и мои соседки. Бабушка все укладывала потрепанную сумку, безостановочно перекладывая в ней что-то с места на место, а ехавшая на похороны женщина, давно уже одетая, просто сидела, опустив руки на колени.
Я рассматривал людей за окном, просто так, без всякой цели, скользя глазами от одного лица к другому. Может быть, мне казалось, что ленинградцы будут другими, не такими, как мы, как мо-сквичи или рязанцы.
Конечно, ничего особенного увидеть я не мог. Из всех, находившихся на перроне, только одна пожилая женщина, почти старуха, особенно привлекала внимание.
Она стояла чуть поодаль, внимательно рассматривая окна нашего вагона. Ее теплое светлое пальто, когда-то, наверное, было очень модным, с большим воротником, сходившимся шалью почти к поясу, с широкими манжетами и большими карманами. Толстая ткань еще сохраняла строгость прямых линий, но потертость ясно говорила о немалом возрасте. На голове у старушки красовалась не по сезону легкая шляпка, правда, подвязанная толстым теплым шарфом, глаза скрывались за массивными очками с толстыми линзами, руки в черных перчатках опирались на трость. Да, это была именно трость, самая настоящая, темного дерева, с какими-то вьющимися лианами у самой ручки. Ручка, большая, спокойно выдерживающая обе ладони и не скрывающая-ся под ними, представляла собой, видимо, голову какого-то чудища, но что именно, разглядеть было трудно. Старушка не суетилась, не бегала вдоль состава (да я и не представлял себе, как это она вдруг побежит), но рассматривала вагон и его пассажиров внимательно и строго.
На какое-то время старушку заслонили пассажиры, выходящие из вагона и обнимавшиеся с встречавшими их детьми, женщины с цветами, сосредоточенные мужики. Потом всех перекрыла группа военных – четверо солдат в шинелях и офицер, туго затянутый в ремни. Увидев их, наша соседка громко охнула, губы ее затряслись, голова повалилась на бок. Бабушка оставила свою сумку, подхватила падающую женщину, и снова заговорила своим тихим, успокаивающим голо-сом. Но, видимо, та сумела взять себя в руки и стала тяжело подниматься. И в это время, растолкав солдат, в вагон, стуча тростью, вошла замеченная мной еще на перроне старушка.
Уже в тамбуре, она стала что-то выяснять у проводника, сердито стуча тростью. Видимо, недо-вольная ответом, старушка двинулась по вагону, расталкивая локтями идущих ей навстречу пас-сажиров.
– Я знаю, что он должен был приехать этим поездом. Он сел в ваш вагон. Что вы мне говорите? Я получила телеграмму! – голос старушки был неожиданно звонким, с истерическими нотками, она говорила не останавливаясь и ни к кому конкретно не обращаясь. – И не надо мне ничего объ-яснять! Я все знаю! Мне сказали, что он в этом поезде, в этом вагоне!
Старушка подошла к нам и остановилась, внимательно глядя мне в лицо. Я недоуменно хлопал глазами, не зная, что нужно сказать и надо ли вообще что-либо говорить. А старушка вдруг села рядом со мной, оперлась руками на трость, и, закивав головой, достала из кармана смятую теле-грамму.
– Вот, видите, здесь написано, что Кирилл едет поездом номер 17 в восьмом вагоне на трина-дцатом месте. Почему мне говорят, что такого здесь нет?
Речь шла о бородатом. Именно он занимал тринадцатое место. Я попытался объяснить, что пас-сажир, о котором спрашивала старушка, был ссажен с поезда в Ярославле, что он ранил милицио-нера, что искать его следует через милицию, но она меня не слушала. Продолжая тыкать в грудь кулаком с зажатой телеграммой, старуха вертела головой, все еще надеясь найти своего Кирилла.
В вагон вошел офицер, сопровождаемый толстым гражданином в мятом плаще и мокрой шляпе на голове. Толстяк сразу направился к нашей больной, обхватил ее за плечи своими короткими ру-ками и запричитал, по-бабьи вздыхая и всхлипывая.
– Мама, мама, они привезли Мишу вчера, и даже гроба открыть не разрешают. Говорят, не по-ложено, да не велено. А как может быть не положено на мальчика нашего посмотреть? И говорят, что хоронить срочно надо, что сегодня надо схоронить. Мы только тебя и ждали.
