Ольга Степнова - Леди не по зубам
– Рота подъё-о-ом!! – заорал я так, что несколько веток упали на меня с «потолка».
– Что?! Где?! А?! – Она резко села и, не открывая глаз, интенсивно завертела головой по сторонам, изображая интерес и внимание.
– Элка! Снег выпал! – поделился я с ней удивительной новостью.
Беда, так и не открыв глаза, повалилась на спину, на матрас.
– Ну и что?! – простонала она. – Бизя, ты что – негр, чтобы так снегу радоваться?!
– Так июнь на дворе! Лето!
– Э-э, Бизя! – Элка опять села, протёрла кулаками глаза и, наконец, с трудом разлепила веки. – В тебе говорит типичный житель югов! Снег в июне, в Сибири и на Алтае – обычное дело. Чему тут удивляться? Нормальное малоснежное лето… – Она высунулась из шалаша и покрутила головой, обозревая окрестности.
Стояло раннее утро. Солнце стеснительно примерялось – топить такую снежную красоту или нет. Птицы устроили наверху весёлый переполох. Было в этом лесном пейзаже нечто монументальное. Я почувствовал себя маленьким и никчёмным.
– Впрочем, я с тобой абсолютно согласна, – вздохнула Беда, – лето и снег – понятия несовместимые. Может, после монгольской границы махнём в Испанию на виллу твоего деда?
– Может, и махнём, – неожиданно согласился я. – Новогодний пейзаж в июне даже для меня – чересчур!
Вчера мы разбили лагерь в лесочке, недалеко от дороги.
Мы с Германом развели костёр, на углях пожарили мясо, запекли картошку. Несмотря на все неприятности этого дня, аппетит у всех оказался зверский. Даже у Элки, хотя она всегда святым духом питалась. Герман, правда, сдобрил свою трапезу водочкой, которую неведомо как достал и неизвестно где прятал.
– Нервишки что-то пошаливают, – пробормотал Обморок, наливая в пластиковый стакан водку. – Денёк был тяжёлый… Помянем добрейшего Оскара, пусть земля ему будет…
Не предложив никому к нему присоединиться, он один за другим выхлебал три стакана водяры и, покачиваясь, ушёл спать в автобус.
Ганс с Викториной затеяли петь у костра под гитару бардовские песни. Рон стал им подвывать. На словах «милая моя, солнышко лесное» Беду перекосило, и она увлекла меня в лесную чащу «протоптать пару-тройку лишних тропинок и попугать медведей».
В лесу, воспользовавшись её кротостью и добрым расположением духа, я поймал Элку за плечи, прижал к себе.
– Вообще-то, я не евнух, – сообщил я жене на ухо.
– Да-а?! – удивилась она. – Тогда хочу номер люкс!
– Умеешь ты ставить задачи. – Я тоскливо огляделся вокруг. Только Элка могла потребовать для любви номер люкс в глухом и тёмном лесу.
– А что? В автобусе дети, старые девы и тихие алкоголики. Не будем же мы их смущать. А ну-ка, Бизя, построй нам шалаш! Да побыстрее, пока короткая летняя ночь не кончилась!
Задача была не из трудных, и я энтузиазмом взялся за дело. Я ломал ветки, крушил сухие деревья, я складывал их, сплетал, утрамбовывал, оглаживал, чтобы из конструкции не торчали лишние детали. Как первобытный двуногий самец, как молодое животное, я честно вил гнездо для своей самки, чтобы заняться любовью. Я развил такую скорость в достижении цели, что лес ходил ходуном, ветки трещали, а всё живое, что было в лесу, разлетелось и разбежалось, потому что напор и сила, с которой я взялся за дело, пугали даже меня самого.
Наконец, он был построен – мой первый в жизни шалаш. Он был слегка кособок, немного щеляст и отдалённо напоминал фрагмент масштабного лесоповала, но в целом это был райский уголок, это был – номер люкс!
– Клёво, – сказала Элка, обойдя сооружение и осторожно заглянув внутрь. – Не думала, что ты подойдёшь к задаче с таким размахом. Браво! Ещё бы очаг и шкуру мамонта сюда подогнать…
Я зарычал, схватил её в охапку и уволок в тёмное, пахнущее хвоей нутро шалаша.
– Стой! – захохотала она. – Стой, первобытный маньяк! Я сейчас схожу в автобус за надувными матрасами, не на земле же грешить… – Я не успел глазом моргнуть, как она вывернулась и убежала, оставив в воздухе лёгкий аромат своих сигарет.
Через минуту я позорно заснул. Наверное, темп, взятый мною при строительстве лесного сооружения, был слишком быстрый. Организм мигом утратил все потребности кроме сна. Когда пришла Элка, я не помнил.
Ночь любви, так и не состоявшись, сменилась снежным, бодрящим утром.
Беда, полюбовавшись на снег, уже снова спала, прикрывшись тонким байковым одеялом. Холод не особо тревожил её.
– Эх, Элка, Элка! Никакого секса, сплошные осадки, – вздохнул я и вылез из шалаша.
И сразу услышал дикий крик в глубине леса. Сердце выдало маленький перебой, а озноб пробрал с большей силой. Человеческий вопль взлетел вверх, затих где-то в верхушках деревьев и тут же повторился вновь, с новой силой и новым накалом.
Я схватил с земли увесистое полено и побежал на крик. Снег скользил под ногами, несколько раз я едва не упал. На каком-то отрезке пути ко мне с заливистым лаем присоединился Рон.
– Йя-а-а-ах! – орал кто-то в лесной глуши. – Уй-я-а-а-а!
Я пробежал мимо автобуса, мимо угасшего костра, перескочил пару поваленных сосен, чуть не влетел лбом в крепкий ствол какого-то дерева, я добежал до полянки, откуда раздавался нечеловеческий крик… и остановился как вкопанный. Рон тоже замер, перестав, кажется, даже дышать.
На заснеженном, ровном пространстве, спиной ко мне, стоял Герман Львович. Из одежды на нём были одни только плавки. Он пригоршнями зачерпывал снег и растирал им плечи, живот, грудь и спину. С каждой новой пригоршней, которую он обрушивал на себя, Герман орал как резаный, и лесное благодарное эхо уносило этот вопль далеко-далеко, многократно усиливая его по каким-то неписанным, лесным законам.
– И-и-их-ха-а-а-а!! А-а-а-а! – орал Обморок, срываясь на визг.
Я отбросил полено в сторону. И тут понял, что меня поразило больше всего. Тело у математика было крепким, подкачанным и загорелым. Хорошие бицепсы, правильный торс с «кубиками» на животе, отличные икроножные мышцы, крепкая задница и ляжки как у атлета.
Я даже дар речи потерял от такого открытия. Предположить, что под мешковатой одеждой Герман прячет такую красоту, было невозможно.
– Неожиданный способ опохмелиться, – тихо сказал я Абросимову.
Он вздрогнул, как красна девица, которую застали, в чём мать родила, и суетливо прикрылся руками – одной заслонил грудь, другую пристроил пониже пояса.
– Ох, ё! Напугали… А я, знаете ли, люблю с утреца свежим снежком обтереться, – засмущался математик, не отрывая от себя рук. – Бодрит как-то, освежает и настраивает на добрый лад…
– Вот уж не думал, что вы любитель холодных компрессов. И рельеф у вас как у Ван Дамма. А числитесь в хлюпиках! – Я обошёл вокруг Германа, оглядывая его с головы до ног.
– Я это… только с виду такой, – Герман не знал уже как прикрыть себя и перекинул руки в другом направлении, прикрыв зад и плечо. – А вообще-то, у меня язва, холецистит и ещё одно мужское заболевание… – Он, наконец, схватил свою одежду, развешенную на ветках, и быстро оделся. – Кхе-кхе, – зачем-то покашлял он.
Я развернулся и пошёл к автобусу. Рон побежал за мной.
Не нравилось мне всё это.
Обычно люди стараются казаться лучше, чем они есть. Но никак не наоборот.
– Глеб Сергеич, может, костёр развести? – нагнал меня математик и заискивающе заглянул в глаза. – Позавтракаем, погреемся и поедем.
– Разведи, – согласился я. – В Бобровниково нужно не позже двух часов дня успеть.
Пока он возился с костром, я зашёл в автобус, чтобы достать к завтраку консервы и хлеб.
Ганс спал на верхней полке, раскинувшись на спине. Викторины нигде не было. Я взял рюкзак с продуктами из-под стола и уже собрался было уйти, как вдруг услышал приглушённый голос из туалета. Немного поборовшись с собственной совестью, я прошёл в грузовой отсек и припал ухом к двери сортира.
– Да, милый, да, дорогой! Да, я соскучилась, и мне всё это надоело. Ты же знаешь, что мне эта поездка поперёк горла стоит! Я бы лучше с тобой, на Мальдивы… Да, я всё сделаю. И скоро это закончится. Ну, не волнуйся, всё будет нормально. Господи, ты ревнуешь? Да он абсолютно не в моём вкусе! Мужлан, быдло… Вчера матюгнулся прямо на сцене перед детьми, представляешь? Я еле сдержалась, чтобы не помереть со смеху! Жесть! Марик, я вернусь, и мы поедем с тобой на Мальдивы! Потерпи недельку! Целую и туда, и туда, и туда. Я справлюсь, вот увидишь, всё закончится замечательно! – Голос несомненно принадлежал Викторине, но я не мог в это поверить.
Лаптева слыла в школе старой девой и синим чулком. Классической старой девой и самым что ни на есть синим чулком. Нескладная, немодно одетая, с пучком пегих волос и очками с толстенными стёклами. Дети звали её Чучундра. Когда в школе встал вопрос о проведении уроков сексуального воспитания, она сама выдвинула свою кандидатуру на дополнительные часы. Но тут даже Ильич, падкий до добровольной и безотказной рабочей силы, вдруг воспротивился.
– Вы это… того, малость не в теме, – хмыкнул он и поручил вести уроки бойкой и симпатичной Лильке-трудовичке.
