Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина
Шла туда — был коровий брод, истоптанный копытами, он гудел от оводов, обратно — часа не прошло — никаких оводов, в размятых копытами ямках сиял рой мелких голубых бабочек. Они вспархивали, складывая крылышки с темной нарядной окаемкой, а когда моя тень закрыла их, они вдруг поднялись все разом и проводили меня до овсяного поля.
В третий погожий день меня застала в лугах гроза. Горожане не боятся грозы, они боятся только вымокнуть, но зонт, который я по привычке таскала с собой в сумке вместе с бутербродами и сигаретами, был плохой защитой от настоящего ливня. Первый же порыв ветра выгнул хилое японское сооружение, и зонт стал похож на диковинный и абсолютно бесполезный цветок. Первые капли дождя, потом еще порыв ветра, и вода обрушилась на меня сплошным потоком.
Глупо искать прибежища под ивой, ее прозрачные ветви пропускают сквозь себя все струи, но я надеялась укрепить зонт и защитить хотя бы плечи и голову. Не повезло, попала пяткой в муравейник и еще острекалась крапивой. Молнии сверкали, хрупкие ветки ивы ломались с треском, холодно, страшно…
Конечно, я вспомнила голую березу на угоре, прошлым летом в нее ударила молния, и она сразу, прямо на глазах, почернела, потом сбросила листву и даже кору. Я выбралась из-под ивы и побежала, всхлипывая от страха. Скулящие мои беды снова запрыгали вокруг — безумные псы. Я опять была несчастна, зонт трепетал за спиной, как порвавшийся парус.
За всхлипываниями я не сразу поняла, что гроза, внезапно отшумев, откатилась куда-то к востоку, мне оставили только реденький холодный дождичек. Не сбавляя шага, я пересекла овражек с ольхой, поднялась на холм, спустилась с холма. Я смотрела только под ноги, и, помню, мне все время попадались заляпанные грязью сыроежки. Стоп… липа, качели, куда это я прибежала? Я подняла глаза на окна — в старом доме появилась жизнь. От него словно тянуло теплом. Внезапно дверь отворилась, и мужской голос произнес:
— Входите…
Я с опаской переступила порог. Тепло шло от самовара, который шумел на столе, а за источник света я приняла ярко-желтый букет сурепки, что стоял на подоконнике. За длинным дощатым столом сидели двое. Каким нелепым, наверное, показался им мой вид: промокшая до костей, жалкая, и еще этот выгнутый зонт над головой, я так и забыла его закрыть.
— Садитесь, будем пить чай.
Я не поняла, кто из двух сказал эту фразу, чернобородый или рыжебородый, и даже потом, когда познакомилась с ними поближе, я часто не могла угадать, кто из них бросил реплику, хотя ни голосом, ни манерой говорить они вовсе не были похожи. Мне хочется описать их первым своим виденьем, потому что как только я переступила порог этого дома, то сразу поняла: мои одинокие блуждания в лугах кончились, жизнь перевернула страницу.
Итак… первый, рыжебородый: высокий, с телом сухим и легким, с неслышной походкой и мелодичным голосом. Самой примечательной в его облике была голова, я не припомню такой вопиющей, неправдоподобной лохматости. Рыжая грива его закрывала лоб и щеки. И как цыганская кибитка в кинематографе, над которой колдует художник, монтируя заплаты и дыры, является плодом прилежной работы, так и его косматость казалась итогом неспешного художественного творчества. Он словно был в гриме первобытного человека, и казалось, что вот он только попьет чайку, возьмет в руки каменный топор и пойдет искать своего мамонта.
Второй тоже был волосат, но черная борода его была как-то умеренна, ранние залысины целиком освободили просторный, крутой лоб. Но особенно примечательным показалось не его красивое лицо и не грустная, словно нерешительная улыбка, а могучий, ладно скроенный торс. «Пойдите приведите четырнадцать коней, пойдите позовите пятнадцать силачей! Пускай они попробуют копеечку поднять, чтоб Машенька копеечкой могла бы поиграть!» Милая детская загадка про золотую копеечку — солнечный зайчик. Мы с сыном зачитали эту книжку до дыр. Над загадкой про копеечку были нарисованы кони и цирковые силачи с широкими плечами и очень узкими талиями. На одного из этих силачей и был похож чернобородый, мне казалось, что если он встанет, то загородит собой весь белый свет.
— Садитесь же…
Лавка была покрыта старым ватником. Чай был горячий, крепкий, с привкусом зверобоя. Первые глотки были живительны. Я сразу согрелась, смущение мое прошло, сейчас бы расспросы, разговор о том о сем, но бородатые хозяева молчали, только шумно хлебали чай. Видно их никак не тяготило затянувшееся молчание.
Я стала осматриваться. Длинный стол, за которым происходило чаепитие, был завален книгами, некоторые из них были раскрыты, другие в пестрых закладках. «Вивекананда, «Раджи-йога» — прочитала я на обложке и тут увидела кузнечика. Изумрудный, с нежно вздрагивающим брюшком и усами-антеннами, он медленно шествовал со страницы на страницу.
Законы реалистической прозы своеобычны. Произносишь: изба — стол — муха, и это есть правда жизни, но если изба — стол — бабочка, а потом не удержишься и добавишь «перламутровая», то это уже никому не нужный романтизм, дамский стиль и лакировка действительности. Я понимаю, не в том дело, муха ли кружит над столом или бабочка порхает, важно, кто за этим столом сидит, о чем говорить как думает, но все-таки… Именно представителем глупой романтики показался мне этот кузнечик, ползающий по развалам книг, и, воспротивившись его любопытному важному виду, а именно любопытство было написано на его тупорылой, как у лося, физиономии, я воскликнула несколько раздраженно:
— Почему он не прыгает?
— У него лапа сломана, — сказал рыжебородый, а второй добавил, махнув куда-то в угол комнаты:
— Он на лопухе живет.
Я проследила за взмахом руки и увидела огромный куст лопуха, корень его таился где-то во мраке подпола, а лопатами торчащие листья заполняли собой все пространство между печью и стеной.
— Его надо срубить, — твердо сказала я.
— Зачем? Мы на нем портянки сушим.
— Очень удобно, — подтвердил второй.
Я еще раз посмотрела на лопух, провела взглядом по стенам: нет, мох не зацвел, но стена слегка светилась. Рассказывали, помню, что есть светящийся мох, он светится даже мертвый. Кованый сундук в углу, на стене выцветшая литография и икона в
