Сан-Антонио - Серенада для Грейс
— Yes, — отвечает мне почтенный коммерсант.
— Вы говорите по-французски?
Опять этот мой вопрос, который я подношу местным жителям, будто пузырек с нашатырем. Надо отметить, что маленький разговорник, которым я обзавелся, чтобы преодолевать словарные баррикады, в случаях крайней необходимости весьма полезен.
— Немножко, — отвечает фармацевт.
— Тогда вперед! — радуюсь я.
Я разглядываю его. Нет, он похож не на цаплю, а на пеликана, поскольку под подбородком у него висит здоровый зоб.
— Можно поговорить с мадемуазель Обюртен?
Он открывает рот, и я замечаю его черные зубы, что не делает чести человеку его профессии, занимающемуся продажей зубной пасты.
— Она ушла от меня! — говорит он. Я подпрыгиваю как ужаленный.
— Когда?
— Некоторое время назад. Однажды утром мисс Обюртен не пришла на работу, предупредив по телефону, что ее тетя в Лондоне очень больна и она должна сидеть у ее постели. Приехав в Лондон, она мне написала. Тетя чувствовала себя лучше, но все равно ей требовался уход. Мисс Обюртен извинилась и попросила ее уволить…
— Вот так компот…
Он смотрит на меня удивленно.
— Могу ли я узнать, кто вы? — интересуется замерзший пеликан.
— Полицейский из Франции. С согласия Скотленд-Ярда я провожу свое расследование обстоятельств драмы, случившейся три месяца назад по дороге в Лондон, понимаете?
Он, похоже, проглотил три или четыре упаковки гигроскопической ваты, которые застряли у него в зобу. Мистер Стендли моргает как заведенный, рассматривая меня…
— Да, — произносит он с трудом, — я в курсе. Тот человек ведь ваш земляк, не так ли?
— Точно. Он тусовался с вашей лаборанткой…
Костлявой рукой аптекарь массирует свое беременное горло, а когда сглатывает, зоб вздрагивает, как петушиная бородка.
— Я не понимаю, что вы говорите, — морщится он. — Мой французский очень плохой.
Я вновь обретаю веселое настроение.
— Этот Эммануэль Ролле посещал… виделся… встречался с вашей помощницей, так?
Если я и дальше буду торчать в этой стране, то кончу тем, что выучу французский, поскольку — вот ведь затык! — мне приходится все время подбирать наиболее академические термины своего родного языка.
Пеликан кивает.
— Он иногда ждал ее у магазина в своем черном кабриолете.
— Часто?
— Не чаще одного раза в неделю…
— И как он вам показался? Аптекарь опять не очень понимает… Я объясняю:
— Какое впечатление он на вас производил?
— Положительное. Он был джентльмен. Я был very удивлен, узнав об этой страшной истории…
— А ваша лаборантка, Марта Обюртен, была серьезной девушкой?
— Серьезной?
Я с удивлением констатирую, что наши слова, составленные в фразы, у нас принимают при разговоре определенную непринужденность, в то время как за границей они имеют ограниченный буквальный смысл. Например, «серьезный» в Нортхемптоне означает только «важный, значительный», и все.
То есть серьезная девушка — та, которая не смеется, а не та, у которой не каждый день ноги вверх.
— Она встречалась с другими мужчинами?
— Меня не интересовала ее частная жизнь…
— Ваша скромность делает вам честь, мистер… э-э… Стендли, но, зная об отношениях Обюртен с Ролле, вы, сами того не желая, могли знать об отношениях Обюртен с кем-то еще. Врубаетесь? Пардон, понимаете, мистер Стендли?
Он щупает свой зоб, как щупают велосипедную шину, когда ее накачивают. Но, похоже, мои усилия тщетны, поскольку он пожимает плечами и опускает руки.
— Нет, я не видел других приятелей Марты.
— Вы никогда ее не видели в компании молодого высокого человека со светлыми волосами и в замшевом жилете?
Он задумывается.
— Кажется, нет.
— Вы уверены?
— Я не помню человека, соответствующего вашему описанию.
— Хорошо. А что она вообще из себя представляла, эта Марта Обюртен?
— Как вы говорите?
— Она была хорошей лаборанткой?
— Очень хорошей…
— В плане работы?
— Работящей…
— Короче, вы сожалеете?
— Очень…
— Мистер Стендли, письмо с ее заявлением об увольнении у вас?
— Конечно.
— Могу я попросить вас мне его показать?
Он согласно кивает головой и ковыляет в глубь магазина. Пока он отсутствует, я разглядываю помещение: аптека стара как мир. Нельзя сказать, чтобы у него был поток клиентов, — полки покрыты пылью, а склянки засижены мухами…
— Так, — говорит он, — вот письмо.
Я беру его в руки и не могу сдержать смех. Как дурак, я забыл, что оно, естественно, написано по-английски. Нет смысла вам повторять, что я абсолютно ни бум-бум в том, что там накалякано.
— Можно его взять? — спрашиваю я.
— Сожалею, — отвечает он, — но я не могу отдать вам этот документ, поскольку здесь говорится об увольнении моего сотрудника…
— Хорошо, хорошо. Храните эту драгоценность. Может быть, английская полиция попросит его у вас через некоторое время…
Я отдаю ему бумажку.
— Мне хотелось бы узнать адрес Марты Обюртен.
— У меня его нет…
— Как так? Она не сообщает его в письме?
— Нет, может быть, она забыла…
— Ну тогда дайте мне ее прежний адрес.
— Фиделити-роуд, четырнадцать. Я пишу адрес в наш фирменный полицейский блокнот с черной кожаной обложкой.
— Очень хорошо. Извините, что побеспокоил вас, мистер Стендли.
Вы заметили, как я стал выражаться? Когда я вернусь в Париж, мои кореша меня просто не поймут.
Кстати, по поводу возвращения в Париж! Необходимо предупредить шефа, а то, чего доброго, он подумает, что я прописался у ростбифов, мне понравилось носить сутану и я принял духовный сан.
Поклон мистеру Пилюле, и я на свежем воздухе. В трех шагах находится здание, где поверху написано: «Почта». Я вхожу и с большим трудом при помощи словаря прошу связать меня с Парижем.
Мне приходится ждать около четверти часа. Но вот на другом конце провода я слышу вибрацию голоса моего шефа. Не то чтобы я всегда находил его мелодичным, но здесь, в этой дыре, он кажется приятной музыкой.
— Алло, патрон?
— А! Это вы, Сан-Антонио? Ну как дела?
— Ну все, нашему приятелю повязали галстук.
— Печально.
— В таких мероприятиях нет ничего веселого, но все прошло пристойно.
Я вкратце описываю ему экзекуцию. Я говорю о последних словах, которые произнес сын Ролле о своей невиновности. Я рассказываю о Марте, лаборантке аптеки, о ее трапезе с Ролле и о типе, бросившем ей послание.
— И в довершение ко всему она исчезла. Вам не кажется это странным?
Минута молчания. Если шеф заткнулся, это значит, что в его котелке кипит работа.
— Кажется, — соглашается он.
— Вы не думаете, шеф, что я мог бы немножко заняться этим? Я понимаю, что Эммануэль теперь лишь кусок холодного мяса, но тем не менее мне было бы очень приятно раскрыть всю правду.
— Вы считаете, там есть что раскрывать? — спрашивает он. И я чеканю ему сухо:
— Я верю в это так же, как вы, патрон! Он никак не комментирует. Он просто принимает к сведению, и все.
— Послушайте, Сан-Антонио, — рожает наконец мой босс, — я даю вам четыре дня отпуска, чтобы вы могли посмотреть Англию, если хотите…
— Спасибо, патрон.
— Но только я вам рекомендую вести себя корректно и очень осторожно. Там — вы, наверное, заметили — с правонарушителями не церемонятся. Помните, что, если вы нарушите их закон, я не смогу вам ничем помочь. Ничем!
— Понятно, шеф!
— Только не надо мне больше звонить… Просто будьте здесь через четыре дня. И он вешает трубку.
Этого человека я знаю так хорошо и давно, как будто, открыв первый раз в жизни глаза, обнаружил его около своей колыбели. Он отправил меня сюда, поскольку сам понял, что дело здесь нечисто. Но он, естественно, держится за свое место и не хочет, чтобы дорогой подчиненный подставил его перед британской полицией.
Так что придется передвигаться на цыпочках, или на пуантах, как говорят балерины, но только значительно тише и осторожнее.
Размышляя над внутренними интригами нашего Большого дома, я подхожу к углу Фиделити-роуд. Номер 14 — маленький кирпичный дом в два этажа. Перед ним палисадник формата энциклопедического словаря. Вокруг металлическая решетка.
Дергаю за шнурок звонка.
Буквально сразу открывается окно на первом этаже…
Дама, появляющаяся в окне, явно наблюдала за мной. Она страшно похожа на портрет, красующийся на этикетке бутылки ликера «Мари Бризар», — старая, с выцветшими волосами, закрученными пучком на голове в виде яблока. Кто знает, может быть, она — мадам Вильгельм Телль?
— Извините меня, — обращаюсь я к ней на ее варварском языке, — я хочу говорить с вами…
Выдав эту фразу, я вытираю пот со лба, но поздравляю себя с успехом, поскольку мой английский улучшается прямо на глазах.
Старушка, видно, все равно не очень поняла, но моя физиономия внушает ей доверие, и она идет открывать. Она задает мне вопрос, который я, несмотря на ощутимые успехи, перевести не в силах.
