Иоанна Хмелевская - Зажигалка

Комиссар сообразил, что сыпать проклятия баба способна целыми часами. Эта свидетельница, поначалу вроде бы уравновешенная и себя в руках держала, теперь вот разошлась вовсю, криком кричала. Должно быть, первоначальная сдержанность объяснялась шоком и крепко стиснутыми зубами. Следователь не стал дожидаться, пока она совсем невменяемой станет, отреагировал жестко и по всем правилам. Отвернулся от свидетельницы, сделал два шага и остановился в дверях к бабе спиной.

— Торбу свидетеля с документами, — отдал он распоряжение в распахнутую дверь. — У телефона.

И крик за его спиной притих. Щелкнув дополнительно, фотограф подал ему сумку немедленно, благо в районе телефона больше ничего похожего на сумку не лежало. Отпечатки же пальцев уже успели снять.

Вернувшись в кухню, Вольницкий придвинул себе стул, сел и вручил сумку ее хозяйке. Тут же получил целую груду документов.

Все так. Габриэла Анна Зярнак, девичья фамилия Кшевец, дочь Яна и Божены, дата рождения, место… И вдруг ему почему-то очень захотелось тут же, сию минуту заглянуть и в документы жертвы. Он прекрасно знал, что это будет в самом конце, сначала фотограф, потом техник и дактилоскоп, врач, потом дойдут до пиджака погибшего, где должно обнаружиться и портмоне с документами. Пока они недоступны по чисто техническим причинам. Ну и ладно, пусть сначала будет свидетель.

— Вы живете здесь?

— Нет. Там есть адрес. Черноморская, это рядом, сами видите.

— А что вы здесь делаете?

По выражению лица человека легко понять, что он о тебе думает. Вот она о нем думала плохо, но вслух этого не сказала.

— А что мне тут делать? Пришла, как всегда прихожу, продукты принесла, он ведь сам не может себе еду приготовить. Потом порядок навести, постирушку какую или еще что понадобится, вообще все, что требуется. Да нешто вы, пан следователь, сами не видели? Я на двенадцать лет старше братика, он у меня на руках вырос, я его воспитала. Двадцать лет мне было, как маманя померла, так у меня на руках оба брата остались. Я для них все…

— А отец?

— Отец еще раньше, водосливные трубы клал, по пьяному делу слетел с крыши, так мне даже никакого возмещения за него не выдали, только на похороны малость. Да и какой там из него отец…

— А муж?

У Габриэлы Зярнак по лицу слезы струились безостановочным потоком, но они ей как-то не мешали, даже сморкаться не было необходимости.

— Чей муж? — подозрительно спросила она.

— Ваш муж. Раз вдова — были замужем.

— А, какой он там муж! Вышла замуж, почему не выйти, тридцать первый годок мне шел, Мирек уже был совершеннолетним. А мой муж… да что о нем говорить! Дрянь человек. Только бы ему буянить да дебоширить по пьянке. Я уж и разводиться задумала, да умер сам по себе. Нормально, в больнице. От рака.

— А дети?..

— Детей не было. Только брат мне и остался.

— Сейчас, минутку. Вы упоминали о двух братьях.

Зареванная Габриэла скривилась:

— Да, второй брат тоже есть, на два года моложе Мирека. Да только непослушный такой. Нет, ничего страшного, школу кончил, пошел учиться дальше, все, как положено, но от семьи держался подальше. Хотел жить сам по себе, по-своему, на пару лет уехал за границу, не хотел знать ни Мирека, ни меня. Нет — так нет. Вот только Миречек мне и остался.

— А чем занимается младший? Его имя? Он что делает?

— Собек. Собеслав. И имя соответствует — он сам по себе.

— А что делает?

— Фотографии делает. Все где-то по миру разъезжает, фотографии делает. Разные, для газет и вообще. Зарабатывает хорошо, а Миречеку ни одного гроша не хотел одолжить.

— Его адрес! И ваш тоже.

Откровенно говоря, комиссар вел допрос хаотично, хотел узнать все сразу. В нем кипели все добытые до сих пор следственные познания, теоретические и практические. Он должен найти преступника, а для этого хоть что-то знать об убитом, его семье, знакомых, друзьях, работодателях, имущественном положении, знать его характер, найти мотив. Кому выгодно… Наследники, их имущественное положение…

Свидетельница Габриэла извлекла из сумки весьма потрепанную записную книжку, полистала, подсунула Вольницкому под нос:

— Он в разных местах живет. И в Варшаве, и в Гданьске, а больше во Франции, вот, видите, его адрес, только мне его не выговорить, сроду голова к иностранным языкам непригодная, так вы сами перепишите. Да все равно ни в одном доме его не отыщете, мотается по разным Америкам да Австралиям, и такой неприятный, такой бесчувственный, никому доброго слова не скажет и от других не услышит. Даже не женился… Нет уж, это мое!

В припадке служебного рвения Вольницкий сделал попытку реквизировать записную книжку свидетельницы, но она вырвала ее у него из рук с неожиданной силой. Подозрительно… Чего это она так в нее вцепилась? Наверняка, в ней скрываются очень важные для расследования сведения, может даже из тех, от которых кровь стынет в жилах. Кто там ее знает, эту бабу, может, все ее показания ложные, может, пришибла одного брата для пользы другого. От женщин ведь всего можно ждать!

И тут он наконец понял, что в этой бабе показалось ему таким странным. От волнения он в первый момент не очень обращал на это внимание, правда, слишком уж много ревела, слезы с нее просто водопадом лились. Но ведь имеет право плакать, брата убили… Но вот текли-то слезы почему-то вверх, а не вниз. И тут только он заметил — да она вся мокрая! Не только, грудная клетка под блузкой, даже вся юбка, и волосы надо лбом — тоже мокрые.

А бой за книжку Габриэлы продолжался. Ухватилась за нее своими корявыми когтистыми лапами и чуть не вырвала ее у следователя.

И орала при этом не своим голосом:

— Мое это, говорю вам! Никакого права не имеете у человека его собственность отбирать! У меня там и клиентки, по квартирам которых я убираю, и доктора, и телефоны, и вообще! Без нее я останусь как в пустыне. Не отдам!

Комиссар пришел в себя, дневник, правда, отобрал, хотя баба ему чуть глаз не выцарапала, но следователь вспомнил, что ему в таких случаях советовал мудрый Гурский. Оставив в запасе на будущее избыток влаги на бабе (наверняка смывала с себя кровь, которая брызнула с ею же убитого брата), он как можно вежливее разъяснил бабе, что ее записную книжку не отбирает с концами. Она нужна для следствия, завтра утром он вернет ей ее в целости и сохранности.

— Аккурат, так я вам и поверила… На что она вам? А у меня там такие ценные рецепты, что ни у кого нет. Дознается конкуренция, а мне убыток. Мне уже на завтрашнее утро заказали такой завтрак…

— Завтра утром вам будет не до завтрака, придется заниматься оформлением документов на захоронение брата, — безжалостно напомнил Вольницкий. Подействовало. Габриэла как будто вся сжалась, руки бессильно опустились, из глаз опять полились слезы.

— Так мне ведь надо родню и знакомых известить, — забормотала она. — А как? Вы у меня все телефоны поотбирали. Правду говорят, ваша братия с бандитами обращается как с хрустальным яйцом, а порядочного человека вы и в грош не ставите.

В глубине души Вольницкий не мог с ней не согласиться, но тут опять вспомнил поучения Гурского, который не раз говорил, что, если даже такую вот бабу и придется посадить за решетку, сделать это надо со всей возможной учтивостью, Версаль развести, никакой грубости, а тем более применения физической силы, чтобы никто не смог придраться. Следователь встал и заглянул в комнату. Фотограф закончил работу и принялся укладывать свое хозяйство.

Комиссар попросил парня:

— Сможешь сейчас в спешном порядке сделать мне вот все эти листочки? Записная книжка должна здесь остаться.

— Какая проблема? Срисуем — первый класс. Эх, немного разлетаются, ну да это даже к лучшему. Легче работать.

Поднялся склонившийся над трупом врач.

— Рана нанесена по голове твердым овальным или округлым предметом, — равнодушно и спокойно сообщил он. — Потом нанесено четыре удара острым и крупным твердым предметом. Не топором. Не ножом. Известно чем, кажется, — этот предмет тут лежит, но в рапорте об этом не напишу, подам только последствия. Кровоизлияние преимущественно из шейной артерии.

— Когда? — коротко спросил комиссар, стараясь приглушить взрыв чувств.

— Не более чем за час до нашего прибытия. И не менее трех четвертей часа назад.

— Три четверти часа… получается так: парни из патрульной входят, а там кто-то его по башке грохает. Не слишком ли сжато во времени?

— Я не говорю о том, что мы знаем, мое дело — состояние трупа. Сорок пять минут — верхняя граница, к той нижней могу добавить еще минут пять, но это всё. Остальное после вскрытия.

— Похоже, оба предмета лежат здесь, — философски заметил техник, тыкая пальцем в упомянутые предметы. — По крайней мере, хоть раз не придется разыскивать орудие преступления. Пан комиссар, забираем этот мусор. Все осмотрено и помечено. Три волосинки на пиджаке покойного тоже сняты и упакованы.